Казна Наполеона - Александр Арсаньев Страница 17

— Занятно, — промолвил он и остановился, перестав изображать из себя маятник от часов. — Я думал, что со смертью графини эта история исчерпана, — Корецкий поморщился, было заметно, что этот человек явно не страдал от горя, скорее он чувствовал облегчение от того, что «эта история», как он выразился, так благополучно разрешилась, на его взгляд.

— Вы узнали о неверности своей невесты? — высказал я свое предположение.

— Да, — ответил он с неохотой. Казалось, что слова, которые он вынужден говорить, причиняют ему физическую боль. Я сделал вывод, что Татьяна сильно ударила его по самолюбию. — Я случайно стал свидетелем отвратительной сцены… -князь замолчал. — Я надеюсь на вашу деликатность и порядочность, — произнес он, встревоженно заглянув мне в глаза. -Огласка весьма нежелательна, — добавил Корецкий. — Стыдно признаться, но я был вынужден следить за графиней и подкупить ее горничную. От нее я узнал, что Татьяна ездила в Оршу, где неделю прожила у любовника. И это девушка из порядочной семьи!

— О времена, о нравы! — чуть-слышно прокомментировал Рябинин и снова зажал свой рот, в этот раз платком, под грозным взглядом Корецкого. Вторую руку он поднял над головой, тем самым сообщив, что сдается.

— Вот тогда я его и вызвал, — продолжил князь. — И ему это вовсе не понравилось. Мерзавец, каких свет не видывал, да еще и трус! Сережу, — он кивнул на Рябинина, — я взял в секунданты. Но Таня погибла, а Радевич принес свои извинения, которые я счел для себя возможным принять, чтобы не усугублять скандала. Вот, в общем-то, и все! — Корецкий развел руками.

— Вы узнали этот перстень? — я поднес руку к свету.

Князь Павел кивнул:

— Радевич с ним никогда не расставался. Так что я его сразу признал.

— Вам известно, где ваш соперник в Петербурге остановился?

— Бывший соперник, — уточнил Корецкий. — У него особняк в Полторацком переулке, от Фонтанки недалеко.

— Au revoir, ваше сиятельство, — раскланялся я.

— Постойте, — обоатился ко мне Корецкий. — Не доверяйте Нелли!

Мне показалось, что я ослышался, а князь продолжил:

— Это она сбила с пути Татьяну, и потому ответственна за ее ужасную смерть. Эти распущенные нравы, вольнодумство, Вольтер, Руссо… Иной мужчина не знает, что делать со свободой! Что уж говорить о женщине?! Таня познакомилась с Радевичем у Орловой, на одном из ее знаменитых приемов, — добавил он.

По этому вопросу я придерживался мнения диаметрально протиположного, но спорить не стал. Всю свою жизнь во главу угла я ставил идею свободы политической и духовной, что, главным образом, и являлось причиной моего внутреннего разлада с самим собой, потому как Орден требовал подчинения беспрекословного и безоговорочного.

Я оставил Рябинина в обществе князя, а сам вернулся домой, уповая на то, что Камилла все-таки ждет меня в гостиной, развлекаемая радушной Мирой. Но все мои чаяния оказались тщетными, ибо, как заверил меня Кинрю, камеристка не приходила.

Устало опустился я на диван, и Мира в огненно-красном сари поднесла мне свое фирменные пирожные, которые я любил сильнее всех лакомств на свете. В высоком бокале слоями она разложила безе с пралине, клубнику, кремово-шоколадные шарики с дольками ананаса и залила изысканным сладким соусом из коньячного клубнично-ананасового сиропа.

— Ты меня балуешь, — сказал я ей, отправляя в рот ложечку воздушного крема с орехами.

— Яков, вы себя не бережете, — изрекла она с глубокомысленным видом. — Кутузов использует вас нещадно, а вы ему во всем потакаете.

— Ты не права, — сказал я со вздохом.

Откуда же ей было знать, что к моменту моего вступления в Орден я остался практически без средств к существованию, и именно Иван Сергеевич протянул мне руку помощи, указав тот самый единственно верный путь, ведущий к духовному обновлению и просветлению, и только благодаря его дружескому участию могли мы вести светский образ жизни, окруженные роскошью и потворствующие всем своим прихотям. Ложа сторицей оплачивала все наши расходы в лице моего щедрого поручителя и наставника.

Миру убедить мне так и не удалось, и я покинул ее, погруженную в противоречивые мысли, полную тревог и сомнений.

Я зашел в кабинет, зажег светильники, не прибегая к услугам верного valet de chambre. На угловом палисандровом столике лежала моя едва начатая тетрадь. Я раскрыл ее и перелистал исписанные страницы. Сколько всего теснилось у меня в голове, требуя выхода. Я поднял перо и задумался. За оконным стеклом стемнело, на бумагу ложились блики от витража, который переливался в неярком мерцающем свете свечей и розового фонарика под сводчатым потолком. Сколько всего хотелось мне поведать этой тетради?! Я обмакнул в чернильницу заточенное перо и приступил к изложению своего запутанного повествования. На пальце у меня по-прежнему поблескивало эмалевое кольцо, посланное волею Божьего провидения.

Лишь на рассвете спрятал я перстень, убрал дневник и поднялся в спальню, где меня ожидала разобранная постель.

Что делать дальше? Этот вопрос промучил меня еще около часа, прежде чем я сомкнул глаза и погрузился в тревожный и прерывистый сон, который так и не принес мне желательного отдохновения.

Поутру я спустился в столовую. Мира, бывшая уже на ногах, встретила меня чашкой своего неизменного черного кофе.

— Вы опять провели бессонную ночь? — осведомилась она, бросив озабоченный взгляд на сиреневые тени у меня под глазами.

Я покачал тяжелой головой, в которой каждое мое движение отдавало болью, и возразил:

— Мира, я очень ценю твою заботу, но не принимай, пожалуйста, близко к сердцу мою усталось. Она ровным счетом ничего не значит.

День выдался пасмурным, туманным. Небо сковали свинцовые тучи, грозившие проливным дождем.

К завтраку вылез осоловелый Кинрю с заспанными глазами, которые теперь превратились и вовсе в едва различимые щелочки.

— Ну, как Камилла? — осведомился он, намазывая на ломоть сдобного белого хлеба толстый слой масла. В еде он оканчательно и бесповоротно перенял русские традиции.

— Ты, как всегда, оказался прав, — вынужден был я признать справедливость его слов, как это было для меня ни прискорбно.

Утолив голод, я переоделся, набросил поверх фрака серый сюртук и направился к госпоже Сычевой, все еще не утратив надежды разыскать мадемуазель Камиллу.

— Яков Андреевич! — обрадовалась хозяйка уютного домика недалеко от Сенной. Я прошел в маленькую гостиную, уставленную далеко не новой мебелью, свидетельствующей о небольшом достатке вдовы.

— Добрый день, Дарья Степановна, — приветствовал я ее. Мы были знакомы еще с войны, на которой она потеряла сына, а я утратил лучшего друга.

Дарья Степановна распорядилась поставить чай, и через несколько минут мы уже сидели за самоваром.