Алмазная скрижаль - Арина Веста Страница 17

– Да, жуткая история. А как фамилия Филиппинца?

– А кто его знает! Филиппинец, он и в Африке Филиппинец.

– Ладно, бывай, Робинзон Крузо. Придет Филиппинец – предъявишь ему вот эту визитку, чтобы срочно позвонил!

Вадим поспешил на свежий воздух, вдохнул распирающую грудь талую свежесть. После того как он перестал курить, запахи стали острее, он машинально сорвал и положил на язык веточку с круглыми почками, ощущая, как проливается на язык молодая горечь. В вечернем воздухе потянуло кипарисовой смолкой и теплым медом. Невдалеке белела церковка с граненой, воздушной колокольней. «Поэзия должна быть грустновата…» А ведь лучше не скажешь, чем сказал когда-то отец народов, языкознания и всех сопредельных наук.

Скорее туда, где в окошках теплятся золотистые огоньки. Он постоит в цыплячьем тепле свечек и испытает тихое сердечное умиление от своей малости и затерянности в мире.

Внезапно что-то засвербило между лопаток, так всегда бывает, когда кто-то невидимый смотрит в спину. Резко обернувшись, он успел заметить: от треснувших окон общежития отпрянула красная майка.

Служба закончилась, храм был почти пуст. Вадим скомкал в руке кожаную кепку и встал за колонну, в тень.

Прошел священник в сухо шуршащей рясе и едва заметно кивнул ему как знакомому. Батюшка был, несомненно, новой формации – из образованных: бывший юрист, врач-психиатр, а то и режиссер, а может быть, рок-звезда, сподвигнутый на путь духовный внезапным прозрением. Голубые глаза его были умиленны и пронзительно умны, как и положено практикующему лекарю душевных недугов.

– Вы на исповедь? Проходите. – Священник обратил на Вадима безоблачные голубые глаза.

– Нет, спасибо! – Хрипловатая бестактность скрежетом резанула мягкую настороженную тишину храма. Вздрогнула и закрестилась маленькая, горбатая старушонка, по храму прошла волна шорохов, словно встопорщились сотни крохотных ушек, спрятанных в темноватых углах и под тяжелыми драпировками лилового бархата.

Вадим догадался, что сделал что-то не так. Острое язвящее зернышко упало в душу и заронилось в тайные ее складки. Щупальца-корешки потянулись к чему-то, прежде острому и стыдному, а теперь уже обкатанному слизью и твердым панцирем, как жемчужина, прежде бывшая куском мутноватого кварца.

Вся его несомненно грешная жизнь уже неотменимо произошла. Но в полных запредельной синевы глазах приходского батюшки она бы обесцветилась, как в будущем пекельном пламени, и стала бы втрое отвратительнее, как бессмысленное и грязное слово, сказанное при ребенке. А главное, она, его жизнь, утратила бы свою нужность, жестокую мужественную опору и земную оправданность в мире холодном и грубом. «Оставь все и иди за мной». Нет, всего оставить он не мог и не хотел, а на половину никогда бы не согласился строгий и скорбный Бог, взирающий с креста.

Опустив плечи и ступая как можно тише, Вадим Андреевич вышел из церкви.

– Братан, огоньку не найдется?

У дверей церкви коробилась и растекалась в сумерках угловатая фигура. Человек приплясывал от холода и, как зябнущая птица, втягивал голову в плечи. Не дожидаясь ответа, он споро подбежал к Вадиму. Это был мужичонка из свойских, что встречаются в России повсеместно, сухощавый, неприметный, вроде бы даже и без своего собственного лица. Но Вадим был благодарен ему. Он привычно шуранул по карманам и махнул рукой.

– Прости, друг, бросил. Хотя подожди… – В следовательском чемоданчике еще валялся затисканный коробок. Вадим никогда не пользовался зажигалками, ему нравилось вживую кресить пламя.

Вскоре робкий огонек вылепил из тьмы и света обрюзгшее, изношенное лицо и сквокший, как примороженный овощ, нос.

– Ты бросил… А я вот закурил… – Мужик жадно затягивался, словно соску тянул, и лицо его становилось осмысленнее, яснее. – Жену жду. – Он кивнул на церковную дверь. – Спасибо, командир. Замерз тут, как цуцик, хочешь глотнуть? У меня тут есть немного…

Вадим понял, что встретился с собратом, подраненным, как и он, в самое сердце.

– Не пью.

– В святые, стало быть, готовишься… Вот и она, наверно, тоже готовится… А с чего началось-то? Детей запрет и – шасть в церковь. Отца себе завела. Да лучше бы она хахаля нашла. Там просто: мордень набил и гуляй, Вася.

– А ты к отцу-то этому сходи, пусть он на нее цыкнет. – В беде и оставленности этого человека Вадиму Андреевичу слышалось что-то родственное, какая-то общая боль.

– Ходил, а то как же… Он говорит – просвещайся от жены. Посты и все такое… Я к ней под утро с лаской, а она, если сразу не отбрыкнется, лежит как мертвая, а после ревет… Тьфу! Сопьюсь, пропаду без нее… Опять же дети. Двое у нас… – И мужик вытер рукавом обледенелые ресницы.

– Я знаю, что тебе надо! – сказал Вадим. – Ты слыхал, кто такой Пифагор? Великий ученый древности, он мог формулой доказать, что Бог есть. Он был уже стар, но в него влюбилась самая красивая девушка Эллады. А знаешь почему? Потому что истинная красота мужика – его мозги! Запоминай план действий: завтра, на трезвую голову, ты чисто бреешься, надеваешь глаженый костюмчик и идешь записываться в библиотеку. Берешь для начала книгу по искусству, можно об иконах, о Сурикове или, скажем, Перове. И всю неделю читаешь перед сном, пока не запомнишь хоть что-нибудь. Пить и курить тебе, ясное дело, будет некогда. Теперь самое главное. В воскресенье вы всей семьей идете в Третьяковку или в Пушкинский, смотря, что ты читал. И там ты проводишь жене и детям экскурсию по залам. Она удивленно и испуганно смотрит тебе в рот. Дети гордятся своим папой. Но это еще не все. Деньги есть?

Мужик испуганно заморгал.

– Не сейчас, а вообще… – успокоил его Костобоков.

– Да я на стройке в две смены заколачиваю.

– Так вот, по такой программе живем до лета. Потихоньку изучаем карту России, со всеми древними городами, монастырями и просто живописными красотами. Летом детей не на три месяца в деревню отправляешь, а только на два. Месяц возишь по Золотому кольцу, опять же все показываешь и рассказываешь. А захочется ей с природой слиться – тут ты опять рядом, но уже как инструктор по туризму: костерок, шашлычок, палаточка… Купи машину, чтобы семью возить. Ты пойми ее тоску. Душа ее, как птица в клетке, томится. Пищи просит и полета. Да еще чтобы, прости, брат, лица твоего опухшего не видеть. Ну что, готов?

Довольный собой, Вадим Андреевич пошел к церковным воротам. За спиной пел и постанывал снежок под торопливыми шагами и позванивал металл: кто-то торопливой походкой догонял следователя. Вадим Андреевич оглянулся. Черный угловатый силуэт выглядел зловеще. Кожаная куртка и такие же штаны облегали хорошо тренированное тело. На задниках сапог позвякивали шпоры.

– Я слышал, как вы рассказывали местному алкашу о Пифагоре… – Из мрака выступило бледное лицо с каким-то малайским разрезом печальных глаз. – И знаете ли, заинтересовался вашей концепцией… – вкрадчиво заметил незнакомец.

Вадим Андреевич не был тщеславен, но с невольным вниманием всмотрелся в своего случайного собеседника, изучая его странное, сотканное из парадоксов лицо. Его высокий лоб заваливался назад, вероятно, для равновесия природа выдвинула вперед и утяжелила его нижнюю челюсть. Крупный, грубой архитектуры нос был переломан и сросся не совсем удачно. Рот едва заметно кривился, как от внутренней боли или мрачной усмешки. В ухе болталось серебряное колечко. Черные, без блеска волосы стянуты в конский хвост грязноватой тряпицей.