Убийственные мемуары - Фридрих Незнанский Страница 17

– Неплохо бы, – размечтался Федоренко.

– Ну все, теперь это уже никакого значения не имеет. Значит, они нас ждут. Значит, этот Самойлов даже дома у Ракитского бывал? Свяжись с ним, срочно организуй нам встречу, лучше на его территории. Понял?

– Понял, – убитым голосом сказал Федоренко.

– Ладно, на дорогу смотри.

Турецкий достал телефон из кармана, позвонил соседу Ракитского по лестничной клетке:

– Сергей Анисимович, это Турецкий. Вы дома? Я уже выехал.

– Очень хорошо, – сказал Сергей Анисимович с типичным московским выговором.

– Ну так что дальше? – Турецкий повернулся к подчиненному. – Поставил господ художников на уши.

– Я хотел, – вздохнул Миша, – но это недолго продлилось. Так получилось, что мне сразу попался какой-то специалист по польской живописи, и он тут же заявил, что словом «Ян» в нижнем правом углу подписывался польский художник первой половины двадцатого века Ян Соколовский.

– Это точно?

– Похоже, да, они там все посовещались, потом какие-то альбомы вытащили, показали мне пару картин – это похоже на нашу подпись.

– Ну и что, нашел ты там «Вечер в Полянове»?

– Нет, там вообще немного было репродукций.

– А это известный художник? Все, вот тут останови, я хочу пешком пройтись. – Они как раз подъезжали к Арбату со стороны ресторана «Прага».

– По-моему, не очень, – пожал плечами Федоренко. – Но плодовитый, гад, говорят, около тысячи картин намалевал, – поди найди нашу среди них. Вас ждать, Сан Борисыч?

Турецкий выглянул из машины. Дождь кончился.

– Не надо. Но оставайся сегодня при машине, в гараж не загоняй и телефон не выключай, если что – позвоню. А главное – ищи хахаля Ракитской.

– Так вы же сказали, теперь им уголовный розыск займется?! – изумился Федоренко.

– Это я тебе говорил до того, как ты мне зубного техника покойного нашел. А теперь опять продолжай, у Грязнова свои способы, они нас не касаются, а ты подумай – уголовка не догадывается, что это тоже к чему-то иной раз приводит. Ну все. – Турецкий вышел из машины и зашагал к Арбату.

Сергей Анисимович Андреев был розовощекий, жизнерадостный коротышка, оптимизм которого, впрочем, в свете последних событий несколько померк, но все же оставался очевидной органической его чертой. Сергей Анисимович был старый холостяк, и в своей трехкомнатной квартире жил один, по собственным словам, уже много лет, с тех пор как похоронил мать, тоже филолога и тоже профессора, одного из крупнейших в свое время специалистов по античной литературе. Отца Сергей Анисимович не помнил, его родитель, блестящий переводчик с английского и неплохой – с испанского, сгинул еще в тридцатые.

В квартире Андреева картин не было, да им там и места бы не нашлось, все жизненное пространство занимали книги, на глаз Турецкого – тысяч шесть томов, никак не меньше. В комнате, в которой они разговаривали, под потолком висела большая клетка, в ней сидели два здоровенных белых попугая с красными хвостами.

Один из них уставился на следователя зеленым глазом и заорал:

– Здор-рр-рово, Турецкий, здор-ро-во!

Турецкий даже за сердце схватился. Андреев с удовольствием расхохотался:

– Извините, Александр Борисович, не сердитесь на старика. Я его с утра тренировал на вас. Это жако, самая разговорчивая порода. Прошу любить и жаловать – Тотя и Тофа, то есть Аристотель и Аристофан. Чай будете? Знаете, хотел отвлечься, на древнегреческом почитать, что ли, но как-то ничем не мог себя занять сегодня, и работа не идет, все из рук валится, как вспомню… – Андреев виновато развел руками.

Турецкий посмотрел на этого бодренького, но как-то вдруг уставшего старичка и понял, что не нужно ему никакое алиби, чтобы исключить Андреева из круга подозреваемых. Интуицию не пропьешь. Ракитский был Андрееву явно небезразличен.

– Лучше кофе, – попросил Турецкий. – Можно?

– У вас такой вид, голубчик, – сказал Андреев, – словно вы ничего другого и не употребляете. Впрочем, как угодно, кофе так кофе. И конечно, двойной и без сахара и молока?

Турецкий машинально кивнул.

– Ну вот уж дудки. Не дам я вам так в конце дня калечиться, расскажете потом супруге своей, и она мне будет признательна. Знаете что? Я вам сделаю мраморный кофе. Это очень просто, тот же вариант, что с молоком, но только теплое молоко сперва льют в чашку, а кофе уже сверху. Вот видите? Получаются эдакие мраморные разводы. Очень красиво. Отсюда и название. Сейчас принесу. – Он вернулся через несколько минут. – Ну как на вкус?

– Потрясающе, – сказал Турецкий святую правду.

– Это меня Валечка научил, царство ему небесное, – вздохнул Андреев. – Он по кофейной части превеликий был специалист. Да и вообще знатный гастроном. Он, знаете ли, Александр Борисович, столько по миру поездил, что был просто ходячей многонациональной кулинарной книгой. Ну да ладно. Не стесняйтесь, молодой человек, берите быка за рога. Как говорится, чем могу?

Турецкого давно уже никто не называл молодым человеком, и от этого ли, от мраморного ли кофе, или от попугаев, но он вдруг почувствовал себя очень комфортно. Он снял пиджак, развязал воображаемый галстук, расстегнул рубашку.

– Сергей Анисимович, начните, пожалуйста, издалека. Расскажите, как вы познакомились с Ракитским, ну и подробности, которые сочтете нужными. А я постараюсь вас не перебивать. Мне нужно для себя составить некий неформальный портрет этого человека, а его бывшие сотрудники, как вы понимаете, говорят о нем несколько в ином регистре.

– Как познакомились? Ну что касается меня, я всю жизнь в этом доме прожил. Сперва тут, правда, коммуналка небольшая была, еще две семьи, кроме нас с матерью, но потом всем постепенно дали квартиры, и к середине шестидесятых мы уже здесь одни жили. А Валентин… Мы с ним, пожалуй, познакомились лет тридцать назад, да нет, что я говорю, это же летом шестьдесят восьмого было, танки тогда наши в Чехословакию ввели, я это отлично помню! Именно тогда Ракитский въехал в наш дом, так совпало. Квартиру занимал один известный диссидент, то есть на самом деле он был математик крупный, даже академик, кажется, но в шестьдесят восьмом наподписывал кучу протестующих писем, наделал глупостей всяких неосторожных, ну и выслали его из Москвы, даже не знаю куда. По слухам, в шарашку какую-то засунули, в «почтовый ящик» за колючей проволокой. Никто не знает, были ли они тогда еще, но слухи такие ходили.

– Ракитский-то, наверно, как раз кое-что знал по этой части, – заметил Турецкий.

– Очень может быть, – охотно кивнул профессор, – но он, знаете ли, никогда не распространялся. Он мне сразу дал понять, где граница дозволенного в разговорах, и я никогда не пытался ее пересекать. Я вообще человек был и остался достаточно аполитичный, может быть, вы, как человек иного поколения, сочтете это конформизмом и старческой мягкотелостью, но я всегда полагал так: если мне дают возможность спокойно работать, заниматься любимым делом, то такая власть меня устраивает.