Карнавал смерти - Рафаэль Монтес Страница 17

– Он когда-нибудь спрашивал обо мне? Моей семье?

– Однажды Сантьяго спросил, стало ли вам лучше. Вы тогда еще лежали в больнице.

– Он жалел, что я не умерла?

– Нет, конечно. Он очень раскаивался и обрадовался, когда я сказал, что вы идете на поправку и вас выписали из реанимации. Сантьяго не сказал так прямо, но я это понял.

– А когда вашего сына освободили?

– Сразу, как ему исполнилось восемнадцать. Тогда я жил в квартире друга в Дуки-ди-Кашиас. Сантьяго переехал ко мне, но уже не был прежним. Все меняются, побывав в таких местах. Колонии для несовершеннолетних страшнее, чем для взрослых, поверьте. Я больше не чувствовал с ним никакой связи; между нами выросла стена.

– После колонии он никогда больше не заговаривал про ту ночь?

Атила покачал головой:

– Я до сих пор спрашиваю себя, почему он так поступил. Мне кажется, это так и останется тайной. Наверное, Сантьяго и сам не смог бы объяснить почему. Как я понимаю, в этом не было никакой логики. Однажды хороший мальчик врывается в чужой дом с ножом и начинает убивать всех подряд. В чем смысл? Значит, что-то случилось. Что-то потрясло его до глубины души. Наверное, Сантьяго оказался замешан в чем-то очень плохом, доверился не тем людям. Но мне он никогда ничего не говорил. Ради себя самого я решил двигаться дальше, вместо того чтобы снова и снова прокручивать в голове случившееся. И вам нужно сделать то же самое.

– Я так и делала, пока однажды не обнаружила дома ту надпись на стене.

– Может, это не он.

Атила сидел спокойно и прямо, сложив перед собой руки, словно мудрец, хранивший все истины о человечестве и его природе. Наступило неловкое молчание. Виктории казалась абсурдной сама мысль, что кто-то другой мог воспользоваться случаем и навредить ей. Это мог быть только Сантьяго, хотя она и не понимала его мотивов.

– А когда разошлись ваши пути?

– Это был самый обычный день. Я проснулся, а Сантьяго уже не было. Он злился на всех, говорил, что его бросили в тюрьме. Наверное, поэтому решил бросить меня, прихватив пять тысяч реалов, спрятанных в ящике стола.

– Сколько ему тогда было?

– Девятнадцать.

– И с тех пор?..

– Даже ни разу не позвонил.

– У вас нет его фотографий?

– Только детские.

Атила встал, протиснулся между кроватью и окном. Открыв дверцу шкафа, забрался на матрас и пошарил на верхней полке, что-то ища.

– Когда он вышел из колонии, то выглядел совсем по-другому – такой бледный… Никому не давал себя фотографировать. У меня, разумеется, не было причин это делать, – продолжал Атила, пытаясь на цыпочках дотянуться в глубь полки.

Наконец он извлек пыльную картонную коробку – наподобие тех, в которых хранят документы. Ему пришлось ухватить ее обеими руками. Сдув с нее пыль, Атила слез с кровати и уселся на матрас с коробкой на коленях. Поднял крышку и протянул Виктории лежащую сверху фотографию.

– Это было снято, когда он окончил начальную школу.

Сантьяго выглядел обычным мальчишкой: смугловатый, с маленьким носом над двумя черточками, больше похожими на щели, чем на губы. На фото ему было лет четырнадцать, черные глаза светились гордостью. Он позировал на сером фоне с широкой улыбкой, в шапочке выпускника и мантии. На нагрудном кармашке виднелась эмблема школы Иконе – олимпийский факел.

– Он был так счастлив тогда, – сказал Атила, не переставая рыться в коробке. Достал толстый блокнот и отложил коробку в сторону. – Еще у меня есть вот это: дневник, который он начал вести лет в одиннадцать по совету психолога. Сразу после смерти матери Сантьяго несколько раз ходил на консультации, но перестал после переезда в другой район. А вот писать в дневнике все равно продолжил. Как раз перед своим исчезновением он попросил меня отдать вам этот блокнот, если вы когда-нибудь придете. Но вы не появлялись. До сих пор.

Обычный блокнот на спирали, толстый, с твердой светло-зеленой обложкой и слегка пожелтевшими страницами. Виктория пролистала его. От страниц, исписанных синими чернилами, повеяло затхлостью.

– Забирайте. Теперь он ваш. – Атила встал, рассеянно барабаня пальцами. – И можно попросить вас об одолжении? Не поймите меня неправильно, но… Пожалуйста, не приезжайте сюда больше. Я и так уже достаточно настрадался. Мне пришлось все начать с нуля. Сейчас я мирно живу с семьей и не хочу больше слышать о прошлом.

Виктория понимала Атилу. Кивнув, она крепко прижала блокнот к груди; казалось, тот весил целую тонну. Мужчина проводил ее до двери, и больше они не проронили ни слова. Укутанная в полотенце малышка, сильно дрожа, помахала девушке на прощание. Когда она улыбнулась, Виктория заметила, что у нее не хватает одного зуба, и от этой крошечной детали прониклась к ней сочувствием.

Она шла по улице, перелистывая блокнот и жадно проглатывая написанное. На первой странице Сантьяго большими круглыми аккуратными буквами вывел свое полное имя. Над каждой записью значились день, месяц и год. Затем из дневника выпала фотография. Виктория замерла как вкопанная, подняла снимок и внимательно рассмотрела его. На нем стояли в обнимку трое мальчиков лет двенадцати, в темно-синих шортах и бежевых рубашках с эмблемой школы Иконе. На заднем плане виднелись качели на школьной игровой площадке. Справа стоял Сантьяго, остальных мальчиков Виктория не знала. У нее резко упало давление, и ей пришлось присесть на бордюр. Девушка подняла голову, сделала глубокий вдох и попыталась на чем-нибудь сфокусироваться, чтобы не потерять сознания. С такого расстояния машина в конце улицы казалась просто черной точкой. Она еще немного полистала блокнот, пока сердце не успокоилось. Слова Атилы эхом отдавались в голове. Наверное, Сантьяго оказался замешан в чем-то очень плохом, доверился не тем людям… Когда ей стало немного лучше, Виктория достала из кармана швейцарский перочинный ножик и положила в рюкзачок вместе с блокнотом, а потом направилась к машине. Доктор Макс посмотрел на нее с беспокойством:

– Как все прошло?

– Он ничего не знает.

Психиатр несколько раз моргнул, явно разочарованный:

– Совсем ничего?

– Абсолютно.

Виктория решила никому не рассказывать про дневник, пока не прочтет его сама. Она плюхнулась на сиденье машины, прижимая к себе рюкзачок. Ей не терпелось поскорее вернуться домой.