Убийство в теологическом колледже - Филлис Дороти Джеймс Страница 16

Поворот оказался несколько раньше, чем он ожидал. Дэлглиш увидел все тот же гигантский ясень, теперь уже увитый плющом и вот-вот готовый рухнуть, а слева два милых сельских домика с опрятными палисадниками. Узенькая дорога слегка просела, и спутанная зимняя изгородь, возвышавшаяся над берегом, загораживала вид на мыс. Лишь вдали, сквозь проплешины в изгороди, время от времени мелькали высокие кирпичные трубы и южный купол – это виднелся колледж Святого Ансельма.

Как только коммандер достиг края утеса и свернул на север, на идущую по берегу песчаную проселочную дорогу, он увидел причудливое строение из кирпича с прослойками из камня, настолько яркое и нереальное, что на фоне голубого неба оно смотрелось вырезанным из картона. Казалось, не Дэлглиш едет к зданию, а здание приближается к нему, неумолимо навевая воспоминания юности, воскрешая полузабытые перепады эмоций: от восторга до страдания, от неуверенности до сияния надежды. Сам главный корпус совсем не изменился. Парные столбы из кирпича эпохи Тюдоров, в трещинах которого пучками торчала трава и сорняки, все еще стояли часовыми на входе в передний внутренний двор, и, проезжая мимо них, он снова увидел колледж во всем его непростом величии.

Когда он был ребенком, считалось модным презирать викторианскую архитектуру, и он тоже смотрел на здание колледжа с должным, хотя несколько виноватым, пренебрежением. Архитектор, на которого, наверное, излишне повлиял первый владелец, запихнул в проект все самое на тот момент современное: высокие дымоходы, эркерные окна, центральный купол, южную башню, зубчатый фасад и каменное крыльцо необъятных размеров. Сейчас Дэлглиш подумал, что вся композиция порождала не настолько чудовищный диссонанс, как казалось в пору юности. По крайней мере архитектор, создав потрясающую смесь средневекового романтизма, неоготического стиля и показного викторианского домашнего уюта, добился баланса пропорций, которые не производили отталкивающего впечатления.

Его ждали. Не успел он захлопнуть дверь автомобиля, как открылась парадная дверь, и по трем каменным ступеням, прихрамывая, аккуратно спустилась хрупкая фигура в черной сутане.

Отца Мартина Петри он узнал с первого взгляда. И тут же поразился, что бывший директор все еще здесь – ему наверняка стукнуло по меньшей мере лет восемьдесят. Но ошибки быть не могло, именно этого человека он в юности почитал и, конечно, любил. Пролетевшие годы не проявили к нему милосердия, но, как ни странно, не затронули главного. Сильно исхудало лицо над тощей, высохшей шеей; длинная прядь тонких, как у ребенка, волос на лбу, когда-то сочно-коричневая, теперь серебрилась белизной; подвижный рот с полной нижней губой уже не выглядел таким твердым. Они пожали друг другу руки, и Дэлглишу показалось, что он пожимает раздробленные кости в перчатке из тончайшей замши. Однако в руках отца Мартина по-прежнему чувствовалась сила, а серые глаза под сморщенными веками все еще светились. Стала более заметна хромота, подарок военной службы, но священник пока обходился без палки. Неизменно добродушное лицо по-прежнему излучало харизму духовного авторитета. По глазам отца Мартина Дэлглиш понял, что его ждали не только как старого друга: в пристальном взгляде святого отца он заметил и опасение, и облегчение. И снова, сам удивляясь тому, что так долго не приезжал, коммандер почувствовал укол вины. Он вернулся случайно, практически поддавшись порыву, и только сейчас впервые задумался, что же ждет его в Святом Ансельме.

По дороге к главному зданию отец Мартин сказал:

– Боюсь, я вынужден попросить тебя переставить машину на лужайку позади. Отец Перегрин не любит, когда машины стоят на переднем дворе. Но это не к спеху. Мы тебя поселили, как и раньше, в «Иерониме».

Из просторного холла, где полы были выложены пестрым мрамором, наверх в комнаты вела широкая дубовая лестница. Вместе с запахом ладана, мебельной политуры, старинных книг и еды на Дэлглиша нахлынули воспоминания. Казалось, все осталось на своих местах, вот только слева у входа появилась маленькая комнатка. Сквозь приоткрытую дверь Дэлглиш смог мельком заметить алтарь. Он решил, что комнатка служит молельней. У подножия лестницы гостей все так же встречала деревянная статуя Девы Марии с младенцем на руках, внизу горела красная лампа, а на постаменте у основания, как и раньше, стояла одна-единственная ваза с цветами. Коммандер остановился посмотреть; отец Мартин терпеливо ждал рядом. Статуя копировала, и весьма искусно, «Мадонну с младенцем» из Музея Виктории и Альберта, вот только Дэлглиш не мог припомнить автора оригинала. В ней не было ни скорбной добродетели, столь характерной для подобных статуй, ни символического изображения грядущих страданий. Мать с ребенком смеялись, ребенок протягивал свои пухлые ручки, а юная Дева Мария радовалась малышу.

Поднимаясь по лестнице, отец Мартин произнес:

– Ты, должно быть, удивился, увидев меня. Официально я, конечно, на пенсии, но остался в колледже преподавать пастырское богословие. Последние пятнадцать лет директором здесь работает отец Себастьян Морелл. Думаю, тебе хочется заглянуть во все знакомые уголки, но отец Себастьян нас ждет. Он наверняка услышал звук подъезжающего автомобиля.

Мужчина, который поднялся из-за стола и, сделав шаг навстречу, поприветствовал вошедших, разительно отличался от добродушного отца Мартина. Он был выше шести футов и моложе, чем ожидал Дэлглиш. Русые волосы, слегка тронутые сединой, были зачесаны назад, открывая красивый высокий лоб. Несговорчивый рот, нос с едва заметной горбинкой и крупный подбородок придавали волевое выражение лицу, которое могло бы считаться привлекательным в традиционном смысле, хотя и отличалось строгостью. Но больше всего поражали глаза ярко-синего цвета. Этот цвет, как подумалось Дэлглишу, однозначно вступал в противоречие с проницательностью взгляда. На коммандера смотрел деятельный человек, скорее солдат, чем преподаватель. Элегантная сутана из черного габардина казалась неуместным одеянием для того, кто излучал такую скрытую силу.

В этой комнате даже предметы обстановки диссонировали между собой. Рабочий стол с компьютером и принтером смотрелся вызывающе современно, зато на стене над ним висело резное деревянное распятие, вероятно, средневековое. На противоположной стене расположилась коллекция карикатур на прелатов викторианской эпохи из журнала «Ярмарка тщеславия»: усатые лица, гладко выбритые лица, тощие, румяные, бледные или благочестивые – все они излучали уверенность, покоясь над наперсными крестами и батистовыми рукавами. С обеих сторон камина, на каменных плитах которого был вырезан девиз, стояли в рамках фотографии людей и пейзажи – видимо, они занимали особое место в памяти владельца. А над камином висела совсем иная картина. Прекрасная романтическая мечта кисти Бёрн-Джонса. Четыре девушки, украшенные венками, одетые в длинные платья из розово-коричневого муслина с цветочным узором, собрались вокруг яблони. Одна из них сидела с открытой книгой, бережно держа котенка в правой руке; другая, отложив лиру, задумчиво смотрела вдаль; две другие стояли: одна, протянув руку, срывала спелое яблоко, а другая изящными длинными пальцами приподняла подол фартука, чтобы положить сорванный фрукт.

Напротив правой стены Дэлглиш заметил еще один шедевр Бёрн-Джонса: сервант с двумя ящиками на высоких прямых ножках с колесиками и двумя цветными панно: на одном женщина кормила птиц, а на другом ребенок играл с ягнятами. Он помнил и картину, и сервант, но в его детстве они стояли в трапезной. Их сияющий романтизм явно диссонировал с церковным аскетизмом оставшейся части комнаты.