Империя Ч - Елена Крюкова Страница 16

Почему он назвал ее царицей? Господи, он не знал. Чужая страна. Чужая земля, Господи. Искалеченный хитрою речью язык. Зачем он ее увидал? Ведьма та, черноволосая, живущая у моря. Это она снабдила его запиской в бордель. А он даже не воспользовался клочком бумаги с жалкой горсткой жучков-иероглифов.

— Спи… я с тобой…

Она шевельнула плечом, будто отгоняя стрекозу. Ресницы дрогнули. Стрелки вниз, вразнокось. Глаза. Ее темные, сияющие, льющиеся, как дожди, сладкие вишни, глаза, окна в ее мир. Сколько же она страдала! И как! Он поцеловал ее глаза — один, другой, так, как целуют край иконы в церкви, в душистой медовой мгле, пронизанной огнями, шепотами, солью слез.

— Василий… О Боже мой… Ты… не знаешь, как я жила… Ты не знаешь, кто я… Ну да, ты знаешь…

— Знаю.

— А я зато не знаю теперь… Я…

Он не дал ей договорить. Ее рот вплыл в его рот, и вся неистовая нежность истекла из тайников, обнаружив явь и неиссякаемость. Они вдохнули друг друга и задохнулись вместе. Оторвались друг от друга. Засмеялись.

— О радость! Радость моя! Откуда же ты явился!

— Мы говорим по-русски?!..

— А то как же?.. Устала ты здесь. Вижу.

Он держал ее лицо в ладонях. Сжимал щеки. Она тихо глядела на него. Две соленых дороги, то влажных, то белесо сохнущих, пролегали по ее скулам.

— Я тебя отсюда утащу. Уволоку. Здесь тебе не место. Здесь тебе не житье никак.

— А с тобой?! Скитаться по Ямато?! Голодать… умирать под забором?!.. Схватят, закинут в яматскую тюрьму… тот же бордель, только здесь есть кроватки, бельишко, розочки в вазочках, еда, курево, водка, а там… там каменные стены, крысы… решетки… битье палками, если ихнюю бурду не станешь жрать…

Против воли вырвались слова. Слишком много страданья. Слишком. Он излечит. Он снимет боль.

Он сильно, до звона в костях, обхватил ее. Прижал ее голову к груди.

— Я спасу…

— Тебя самого, — она выпросталась из его объятий, радостно облила ярким, радужным светом ослепительных, победных глаз, — спасать надо. Из какого Ада выбежал ты… ты!.. я же тебя ждала всю жизнь… тебя…

Он крепче притиснул ее. Она слышала колотьбу его бешеного сердца.

— Луна выглянула среди ночи, — хрипло заговорил он. Она закрыла глаза. — Луна. Огромная. Рыжая такая, как рыжая девка. Такая яркая, что звезд не стало видать. Тучи ушли. Море не шелохнулось. Оно лежало смирно, тихо, такая, знаешь, темная, мрачная шелковая ткань — из таких материй шьют здесь свадебные кимоно: мгла и блестки, тьма и блики, звездные вспышки… ручьи метеоров по небу… Луна озарила широту моря. У меня закружилась голова. Я увидел… там, на горизонте… далеко… стояли они. Много! Их было много, Лесико! Они…

Он задрожал. Лютый холод была сужденная жизнь. Море Яматское теплое? — враки. Море Яматское холоднее льда; и пловец в нем не заплывет дальше акулы, и корабль не пройдет и узла, как Бог завяжет на нем смертный узел.

— Кто они, Василий?..

— Миноносцы. Они страшные, Лесико.

— Почему мужики воюют?!.. Ну почему, Василий… почему… Неужто нельзя без смертей… без выстрелов… и чтобы не расстреливали, не взрывали… Почему это вы, мужики, придумали нам всем, людям, страданье?!.. Ненавижу вас… ненавижу!..

— Стой… стой!.. Не кипятись… Лесико… ну погоди…

Она вырвалась и заколотила его кулаками по груди, по спине. Он поймал ее в охапку, как зверя, медведя. Покрыл ее лицо поцелуями. Она засмеялась, заплакала в одно и то же время.

— Слепой дождь!..

— А ты… Ты Солнце мое…

— И у нас, знаешь, в запасе оказалось всего полчаса. Полчаса до смерти — много или мало? Через полчаса на отмели перед “Императором Павлом” взорвалась первая торпеда. Другая прошла под кормой. Взрыв жахнул в глубине бухты. Стеною пошел огонь из орудий… прожектора слепят, огни, крики, стрелянье беспрерывное… нам нельзя было приблизиться для точного выстрела, а мы хотели ответить!.. ох как хотели… И отвечали… Лесико, отвечали же!..

Он стиснул ее плечи. На ее лице висела, чайкой над розовым утренним морем, улыбка — тихая, сонная, бредовая, застывшая. Тяжелые веки прикрыли счастливую ярость кричащих о любви глаз. Он поцеловал ее прямо в улыбку.

— Я не помню всего… гул стоял, грохот… И этот дикий огонь кругом… Мы ведь тоже воины, милая. Мы стреляли хорошо. Пусть они не думают, что мы лыком шиты были. Мы им показали дрозда! Один миноносец перевернулся… два, нет, кажется, три лишились хода, их утянули на буксире… Торпеды все летели и летели! Я думал — им не будет конца… Нет… все… кончились когда-то… И все это в ночи, в безмолвии моря, под яркой и наглой Луной… под разводами, снежными узорами яматских метеоров и болидов… Такой огонь метался, Лесико. Наш крейсер ранило. Все были изранены крепко, насмерть — и крейсера, и броненосцы. Сколько крика я вокруг слышал! Вопли… люди жить хотели, слышишь, жить… Старпом истекал черною кровью, руку оторвало у него… Я видел мясо, лохмотья… я плакал. Слезы вскипали у меня в глазах и испарялись — все загорелось от взрывов, все трещало вокруг меня… Я видел капитана, он лежал на палубе без обеих ног… Крейсер заваливался на нос, носом уходил под воду, дифферент на нос… так страшно — корма вздымается вверх, будто корова зад задирает, чтоб с быком поиграть… А бык-то меж звезд летит, и красный глаз его горит, Альдебаран…

— Ты знаешь, как зовут звезду Альдебаран?..

— Я в звездном небе малость разбираюсь… меня штурман слегка подучил…

— А кто-нибудь спасся в том бою?.. О, не отвечай, если не можешь ответить…

— Вот… я. Больше ни про кого не скажу. Не знаю.

— А… корабли?..

Он пошарил глазами вокруг. Увидал фарфоровый чайник на столе. Потянулся к нему.

— Налью… Пить хочу. — Плеснул в чашку, отхлебнул. — Ух ты, да тут заварка непростая!.. с бергамотом, с лимонною коркой… еще с сушеными голубыми цветочками какими-то… не цикорий?.. Нет?.. Хитры восточные люди, чего ни напридумывают для своего услажденья…

Молчанье обняло их и закачало в утлой, мягкой, сонной люльке.

Прошла тишина. Много дней, годов и веков тишины. Они прожили вместе множество жизней, промолчали их, прожгли меж горячих пальцев, процеловали горячими губами. И тишина выдохнулась выдохом; и они улыбнулись ее умиранью.

— Когда я тонул, мне побредилось… крейсер, живой, выходил на внешний рейд, вставал в бухте Белый Волк… И снова огонь; и снова ужас! Они опять атаковали его… голову на отсеченье!.. они не смогли смириться с тем, что мы не сдались… Они хотели, чтоб мы просили пощады… мы… мы…

Он заскрипел зубами. Сотни торпед взорвались под крейсером, в сетях, на глубине. Акульи морды, смейтесь. Он чудом выплыл. Он мог оказаться в плену. Он мог уже гнить в гнусной яматской тюрьме, вгрызаясь цинготными зубами в плесневелый хлеб, жуя рис, воняющий дохлыми мышами. А вместо этого он сидит на мягкой кровати в борделе с прелестной шлюшкой, с русской, и она восторженно глядит на него, еще бы, ведь он для нее — герой. Она же тут, в дыре, где едят водоросли и морских ежей, ни разу не видела героя!