Серенький волчок - Сергей Юрьевич Кузнецов Страница 16

Выяснилось, что в 1992 году уже поздно, все места заняты, и даже опыт и старые знакомства ничуть не ценнее вкладов в Сбербанке, и мама переехала на дачу, заблаговременно купленную и обставленную еще в те годы, когда папа был жив, была социалистическая законность, а не бандитский беспредел, когда человека не выкидывали на улицу с работы, где прошла вся жизнь, словно мы в Америке живем, а не в России. Сдали трехкомнатную квартиру, и выяснилось, что мебель - мебель, которую доставали, о которой пеклись, договаривались заранее, платили вперед, оставляли с вечера - что все эти стенки и шифоньеры, шкафчики и столики, все это не нужно больше, и лучше бы отсюда увезти и сделать евроремонт, объяснял агент, молодой совсем мальчишка, в очках как у Ильи и на "саабе" как полугодовая арендная плата.

Когда дверь квартиры, где прошла вся жизнь, захлопнулась, Таня поняла, что не поедет с мамой на дачу. У них была еще бабушкина однокомнатная, где-то в Медведково, оформили на Таню сразу после совершеннолетия, собирались сменять, да руки не дошли, когда все началось. Ее тоже сдавали, но совсем за гроши, потому что район был непрестижный и даже говорили, небезопасный, совсем небезопасный, повторяла мама, плача и приговаривая: "Танечка, куда же ты туда поедешь, как ты будешь там жить одна?"

– Устроюсь на работу, - сказала Таня. - Пойду куда-нибудь продавщицей. В ларек.

У советской принцессы, так и не дошедшей до Плехановского, не было никаких навыков, востребованных в новой России, но без ларька, по счастью, обошлось. Кто-то из кратковременных любовников, почти с календарной четкостью сменявших друг друга на продавленной бабушкиной тахте, пристроил Таню операционисткой в "Наш дом" и вскоре исчез, как и все мужчины до него. Таня уже хорошо знала, как сладко плачется по тому, кто никогда не вернется, особенно перед месячными, когда можно лечь клубком, отвернуться к стене и выбирать, что сегодня горше, отчего совсем не мила жизнь - чтобы через неделю снова накрасить губы и пойти искать другого мужчину, который хотя бы на одну ночь даст понять, что Таня желанна и лучше всех.

Она работала в одной комнате с Алей Исаченко и Светой Мещеряковой, ее ровесницами. У каждой была своя история, может, даже похлеще Таниной. Два года девушки были неразлучны, и от них Таня выучилась получать удовольствие от той жизни, которая им досталась. Все они радовались, что устроились в частную фирму - в приличную фирму, не бандитскую. Зарплату аккуратно платили долларами, 150, потом 200 в месяц, можно было заходить в магазины и уже понемногу покупать какие-то вещи на смену тем, из прошлой жизни, которые и без дополнительных Таниных усилий все больше напоминали хипповские лохмотья. Оказалось, деньги заменяют мужчин, теперь она уже не металась по квартире, в панике листая записную книжку и думая, что не хочет, не хочет быть сегодня ночью одна, вместо этого шла к палаткам у метро, покупала себе новый лифчик, кружевное белье, яркий, как из прошлой жизни, турецкий свитерок, серебряное колечко с кооперативной ювелирки.

Первый раз проводив Таню до дома, Паша Безуглов из транспортного отдела даже не спросил, не напоет ли она его чаем, - поцеловал в щеку на прощание, как теперь было принято, посмотрел, как Таня дошла до подъезда, а затем помахал рукой из окна такси и уехал к себе - на другой конец города, как узнала она потом, хотя Паша и говорил тогда, что живут они рядом, и ему по пути, и раз он все равно берет машину, то уж и Таню забросит. Они поженились через полгода, и счастливая мама пьяно плакала на свадьбе, не зная, что до рождения внучки не доживет двух месяцев. Девочку назвали в мамину честь Светой, все на работе думали, что в честь Мещеряковой, которая и свидетельницей на свадьбе была, и девочке как бы крестная. Как бы - потому что сама Мещерякова была некрещеная, даже наоборот, да и Паша сказал, что крестить не будут, пусть Светочка сама, когда подрастет, тогда и решит что к чему. И Света Мещерякова кивала, слушая Пашу, и говорила, что в любом случае маленькая Светочка ей как родная, тем более, что у самой Мещеряковой не было ни детей, ни мужа, но зато пока Таня рожала, Света делала карьеру, перешла в отдел страхования от несчастных случаев, стала получать под тысячу, а Аля вообще поднялась недосягаемо высоко, получала не то две, не то три, приходила домой усталая, по телефону говорила с трудом, в гости выбиралась раз в месяц, снимала квартиру в центре, поближе к работе, потому что каждые полчаса доро?ги - это полчаса, украденные у сна.

Таня вышла на работу, когда Светочке было полгода, бросила кормить, хотя молоко в груди оставалось, а знакомая врачиха говорила, чем дольше кормить, тем оно детям лучше, но Таня не могла больше сидеть дома, в просторной Пашиной двухкомнатной в Ясенево, в пятнадцати минутах на машине от старой трешки. После маминой смерти так и не удалось забрать себе квартиру - кооператив уперся намертво, даром что ли - бывшие работники торговли, а мама, всегда столь предусмотрительная, на этот раз не оформила бумаги, не получила свидетельство о приватизации. Можно было, конечно, все сделать задним числом, но Таня как раз ждала Светочку, и ей было не до того, а потом выяснилось, что поздно, и, значит, ежемесячной ренты больше не будет. Она разозлилась, взяла няню, вышла на работу - и хотя за вычетом того, что получала приходящая на десять часов в день пышнотелая хохлушка Вероника, выходило всего полторы сотни, Таня все равно гордилась, что тоже приносит деньги в семью. Но главное - она больше не сидела целыми днями дома, рассматривая в зеркале красноватую сетку растяжек на бедрах и животе, и думая о том, как обвиснет грудь, стоит исчезнуть молоку.

В отличие от Светы и Али, она так и не сделала карьеру. Паша был мелким, не особо удачливым сейлом, но все-таки от тысячи до полутора приносил, еще они сдавали Танину дачу, так что денег хватало, и Таня обычно добавляла свои сто пятьдесят рублей к тем тридцати пяти тысячам, что лежали в "СБС-Агро" после продажи старой однушки в Медведково. Таня снова стала заходить в ювелирные магазины, выбирая серебряные кольца, которых у нее было так много, что она завела себе специальную деревянную кошку с торчащим вверх хвостом, унизанным этими кольцами, как длинный палец, указующий в небо. Однажды она открыла шкатулку с мамиными драгоценностями и поняла, почему никогда не покупала золота: слишком напоминало о маме, о финском сервилате, французских безымянных духах, фирменных джинсах, пошитых в Одессе. Друзья дарили кольца на день рожденья, а Паша - еще и на годовщины свадьбы. Она хорошо помнила, как покупала каждое кольцо - или как их дарили - и в тот памятный день, полгода назад, безошибочно сняла с хвоста все кольца, подаренные Светой, содрала с указательного пальца еще недавно самое любимое, подаренное как бы крестной на рождение дочери, и убрала их все туда же, где лежало мамино золото. Хотела выбросить, но в последний момент дрогнула рука: мало ли какие еще придут времена, хотя не верится, честно говоря, что такого может случиться?

Денис пил "Балтику", думал, что тоже вот, брэнд, не один "Петрович", значит. Маша выковыривала Карпа Петровича из футляра, отвечала Тане, которая расспрашивала, как долго Маша еще будет в Москве. Не слишком ли я ее опекаю, думал Денис, может, ей как раз надо бы выговориться, рассказать, как она встретила Сережу, когда он сделал предложение, где первый раз поцеловал. Нет, пусть кто-нибудь другой расспрашивает, я все-таки Сережу не слишком любил, никому не скажу, но сам-то знаю.