Головы моих возлюбленных - Ингрид Нолль Страница 16

У меня стало легче на душе от того, что она вообще хоть что-то сказала, и я пошла к себе в комнату, чтобы вволю поплакать.

Когда зазвонил телефон, мать не взяла трубку. Она сидела в прежней позе и не шевелилась. Звонил ее брат из Бонна, которому, в свою очередь, позвонил профессор, и дядя хотел теперь поговорить с матерью.

– Дядя Пауль, – сказала я и протянула матери трубку.

Она ее не взяла, и тогда дядя пообещал завтра же приехать. И сразу же еще один звонок: Кора. У нее был вполне решительный тон, но в присутствии окаменевшей матери я не посмела долго с ней разговаривать. Обычно я уносила телефон к себе в комнату, но на сей раз речь шла не о девичьих тайнах, а о братоубийстве. Кора это прекрасно понимала, а потому обещала прийти завтра.

В эту бессонную ночь я все же ухитрилась заснуть, ибо, вскочив с постели около трех, увидела, что свет в гостиной погашен и что мать легла. Заливаясь слезами, я снова уснула.

Когда на другое утро явилась Кора, мать все еще спала, а я не смела отворить дверь в комнату Карло, потому что мать легла именно там. Была суббота, у матери выходной, а у нас не было занятий.

К полудню приехал дядя Пауль из Бонна. И мы вместе переступили порог комнаты Карло. Мать явно приняла сверхдозу снотворного. Я чуть было не сочла себя заодно и матереубийцей, потому что боялась раньше приблизиться к ее постели. К счастью, оказалось не слишком поздно. Мать была жива, и ей сделали промывание желудка. Но спустя несколько дней, проведенных в больнице, ее не выписали, а перевели в психиатрическую клинику, причем она категорически отказалась от моих посещений.

Дядя провел у нас несколько дней, а потом хотел взять меня с собой в Бонн. Я всячески отказывалась. Ему хоть и разрешили ежедневно посещать сестру, но, судя по всему, оба не знали, как быть дальше. У матери началась глубокая депрессия, и врачи дали нам понять, что ей предстоит длительное лечение в стационаре.

Под конец дядя Пауль не стал возражать, чтобы я пожила в доме у профессора, продолжив подготовку к экзаменам на аттестат зрелости.

Мать Коры немедля вылетела из Штатов и предложила мне «до поры до времени» жить у них. Судя по всему, эту вечную путешественницу мучили угрызения совести, потому что она слишком мало пеклась о своих домочадцах, пренебрегая воспитанием детей.

Когда миновали первые, самые страшные недели, мы обе, Кора и я, по требованию профессора подверглись психотерапевтическому лечению. Причем для своей дочери он предпочел разговорную терапию, для меня же избрал психоанализ. Корина мать посещала с нами выставки, ходила на концерты и на театральные представления, а вдобавок каждый день потчевала нас блюдами итальянской кухни.

Похороны Карло состоялись лишь спустя несколько недель после его смерти. Во-первых, у патологоанатомов явно не было времени, чтоб немедля взяться за этот случай, во-вторых, оставалась надежда, что состояние моей матери до какой-то степени стабилизируется. Но этого не произошло, лечащие врачи считали мероприятие чересчур опасным для нее, да и сама она не выразила желания присутствовать при захоронении урны.

А вот мой отец, тот прибыл. Мне было очень неловко перед профессором, что этот жалкий человек во взятом напрокат черном костюме и есть мой отец. Но меня он никак не позорил, поскольку все время молчал и с отсутствующим видом пожимал поданные ему руки. Дядя Пауль и он решительно не замечали друг друга, хотя им, несомненно, пришлось за это время созваниваться. В этот вечер мы с отцом были вдвоем в нашей квартире. Мало-помалу я перетащила свои вещи в дом Швабов. Только селадоновое блюдо никак не должно было появиться в квартире китаиста. Надо было радоваться, что, будучи у нас, профессор даже не переступил порог моей комнаты.

Отец лег на кровать Карло, я же в последний раз спала в своей собственной постели. Мы поужинали на кухне яичницей с хлебом, отец купил пиво и водку. Я пила чай. Сразу после похорон Кора меня покинула и, заливаясь слезами, пересела в машину родителей. Поскольку я уже начала проходить курс терапии, мне было известно, что надлежит еще прояснить некоторые пункты, для чего я как могла собралась с духом.

– Почему ты сидел в тюрьме и как ты мог предвидеть смерть Карло?

Отец достал из кармана грязный носовой платок и заплакал самыми настоящими слезами. Вот таких слез я могла бы пожелать своей закаменевшей матери.

– Ты имеешь право узнать правду, – начал он тоном провинциального комедианта, начал и снова умолк.

Я подлила ему в рюмку.

– Ну, я слушаю.

Он высморкался и продолжил свой рассказ:

– У твоей матери было два брата, Пауль и Карл. Карла ты, наверное, даже не помнишь.

«Фотография!» – подумала я. Стало быть, никакого любовника у матери не было, а был это, к сожалению, просто-напросто ее брат.

А мой отец, по лицу его по-прежнему текли слезы, продолжал:

– Эльсбет любила Карла, любила больше, чем Пауля, больше, чем меня. Нашего Карло назвали в честь этого Карла, я с превеликим трудом добился, чтобы в конце имени была буква «о». С первого дня мы оба ненавидели друг друга. Карл изучал химию, и в семье считалось, что он сделает хорошую карьеру. А у меня за спиной было всего лишь незаконченное университетское образование, работал я почтальоном, ну и рисовал. Эльсбет верила в мой талант и подбадривала меня, Карл же находил мои картины слабыми.

– Покойник с черно-бело-красной картины – это, выходит, Карл, а не наш Карло?

– Так и есть. Я спьяну убил Карла и попал в тюрьму, а много лет спустя я написал эту картину.

– А почему ты его убил?

– В состоянии аффекта, от злости, из ревности. Я ударил его по голове пивной бутылкой, и он сразу умер.

– Он первый полез?

– Нет, нет, только ругался. Хотел, чтобы я развелся с твоей матерью. Говорил, что она слишком хороша для такого забулдыги.

Я долго мешала ложечкой в своей чашке, а отец, взяв вилку, выковыривал грязь из-под ногтей.

– Твоя мать так и не смогла меня простить.

– Вот и меня тоже, – с горечью сказала я.

Я поглядела на него и подумала: хороша семейка – отец убийца и дочь убийца. Ничего себе король, ничего себе принцесса. А жертва – моя мать, потому что мы убили тех, кого она любила больше всего на свете. Сравнить с нашей семейной драмой – и все греческие трагедии покажутся детскими сказками.

Когда отец изрядно захмелел, он честно признался мне, что никогда не любил Карло, поскольку тот был до чертиков похож на материна брата. В то же время он понимал, что крайне несправедлив, а потому, возможно, чаще думал о Карло, чем обо мне. И еще он потребовал, чтобы я рассказала ему про брата, отчего я утратила с трудом обретенное спокойствие. Я плакала, он плакал, и оба мы не могли ни утешить друг друга, ни броситься друг другу в объятия.

Потом отец, громко рыгнув, заснул прямо за кухонным столом, а я легла в своей камере, потому что моя комната казалась мне камерой в застенке, где я провела много лет.