Тайный дневник Михаила Булгакова - АНОНИМYС Страница 16

От негодования граф едва не плюнул, но вовремя вспомнил, что во рту у него тлеет самокрутка. В его положении плеваться было бы недопустимой роскошью. Вместо этого он затянулся поглубже смрадным дымом, который давал самосад. Немного потеплело во рту и в бронхах, но в других местах стало еще холоднее. Вдруг он понял, что совершенно не чувствует пальцев на ногах. Пролетарские ботинки, отчаянно просившие каши вот уже несколько месяцев, не могли согреть его многострадальные дворянские ноги.

Видимо, все-таки придется идти к мадам Пельц. Вероятно, за вход потребуют денег. В таком случае можно будет объяснить им свои печальные обстоятельства. Я, изволите ли видеть, граф Обольянинов, уволенный с должности дворника и совершенно не имею никаких средств… Что-то в этом роде. Должны понять, иначе чего стоят все их слова об утонченности и благородстве. С другой стороны, могут и на смех поднять. Ну, и черт с ними в таком случае, хотя бы несколько минут погреюсь. Доберусь в два счета, документы у меня в порядке, кто станет проверять бывшего конюха?

Так решил граф и тут же отправился по указанному адресу. Впрочем, двинувшись с места, он едва не упал – пальцы на ногах по-прежнему не чувствовались. Ну, уж это совсем никуда не годится, господа, не хватало еще ноги отморозить! Гангрена – дело неприятное, и, главное, совершенно несвоевременное. Чем, в таком случае, он будет зарабатывать на жизнь? Демонстрировать отрезанные ноги? Но, простите, после войны инвалидов и так полно, отрезанными ногами тут никого не удивишь. Хотя, впрочем, граф без ног – это, вероятно, может пройти по разряду экзотики, вроде летающего слона. В крайнем случае, будет повод выйти на паперть. Мсье-дам, подайте что-нибудь на пропитание графу, сочувствующему борьбе рабочего класса против его собственных цепей… Ах, какой стыд! А, впрочем, кажется, стыд нынче тоже упразднили, вместе с Богом и Сатаной.

И граф вошел в поднявшуюся метель, легкомысленно насвистывая «Хочу, чтоб всюду плавала» на манер какого-то чарльстона – хотя, кажется, не попадая в размер.

Конечно, если бы Зоина квартира располагалась чуть подальше, никуда бы он не добрался, просто упал бы на тротуар, и пурга замела его, как ямщика из песни. А наутро нашли бы его засыпанным снегом, окостеневшим, и отвезли бы в мертвецкую. Пальто, вероятно, сняли бы еще до этого, и какой-нибудь коллега-дворник приспособил бы его под революционные нужды. Может, на заплаты бы пошло, а, может, бросили вместо коврика на пол. Там бы оно и лежало до тех пор, пока подкладка не вытерлась совершенно и не оборвалась, обнаружив мелкие сияющие камушки, которые дворник сглупа бы пропил или, напротив, из страха отнес куда следует, и камушки эти составили бы сначала счастье, а после и горе какого-нибудь чекиста. Потому что сначала он, безусловно, гулял бы на эти камушки и водил бы девушек по ресторанам, которые к тому моменту уже открылись бы в охваченной нэпом Москве. Однако рано или поздно его собственные товарищи из ЧК заинтересовались бы: откуда, мил человек, деньги – девушек гулять?

Но, повторюсь, идти было недалеко, и граф дошел, и даже поднялся на верхний этаж, и долго звонил там, но ему не открывали, потому что звонить надо было условленным звонком, которого он не знал. Но он, понимая, что деваться ему все равно некуда, продолжал звонить, а поскольку собрались уже гости, которых звон этот сильно беспокоил и вводил в недоумение, дверь наконец открыла не Манюшка, а сама Зоя Денисовна. Она увидела эти голубые глаза, эти страдальческие черты, это изможденное лицо – и сердце ее дрогнуло.

– С кем имею удовольствие? – тем не менее, спросила она.

– Сударыня, позвольте представиться – граф Обольянинов, – ответил он и упал в обморок.

Скажу вам откровенно, что упасть в обморок было прекрасной идеей, хотя, возможно, граф сделал это и не нарочно, просто на самом деле выбился из сил. Может быть, это был лишь голодный обморок, может быть, началась лихорадка. В любом случае квартира Зои для больного человека была самым удобным местом в Москве – хотя бы потому, что в числе ее посетителей были и весьма модные доктора. Взять хотя бы моего дядю Николая Михайловича и еще одного дядю – Михаила Михайловича, были и другие.

Словом, графа мгновенно раздели и положили в кровать. Кто-то из врачей, бывших в тот вечер в квартире, произвел быстрый осмотр и констатировал обморожение пальцев. К счастью, оно было не слишком тяжелым, так что врач разрешил лечить больного на дому, то есть делать ему ванночки с отваром ромашки и мазать облепиховым маслом. Но тут возникла сложность – в первые часы пальцы болели ужасно, на крик, аптеки же были все закрыты. И тогда Зоя на свой страх и риск дала графу опиум.

Снадобье произвело волшебный эффект: граф успокоился и заснул счастливым сном младенца. Позже, уже сидя в уголовном розыске и объясняя, почему она приняла столь деятельное участие в судьбе незнакомого аристократа, Зоя Денисовна сказала:

– Я же не могла его просто выставить на мороз – он был такой одинокий и такой несчастный. И потом, он напомнил мне одного человека, которого я когда-то любила.

(О, молчи, грусть, молчи… Во всем виноват только я, я один, и некому мне теперь жаловаться, и, что хуже всего, не на кого).

Придя в себя, выздоровев и немного подкормившись, граф Обольянинов принял самое деятельное участие в салоне Зои Пельц. Он занял у рояля место толстяка Буренина, который, как говорили, ушел работать то ли в Народный комиссариат торговли, то ли в Комиссариат театров и зрелищ. Конечно, графу недоставало пролетарской лихости старого бомбиста, но он брал проникновенностью человека, хорошо помнившего, как, заливаясь слезами, жевал он глиняный пайковый хлеб.

Всем известно, что пианисты – единственные люди, способные оспаривать женские сердца у теноров. Неудивительно, что Зоя Денисовна не осталась равнодушной к несчастному Обольянинову и даже, кажется, пела в паре с ним небольшие дуэты. Понятно, что ничем хорошим это закончиться не могло – и не закончилось. Граф влюбился в нежную, красивую, трепетную, но вместе с тем энергичную Зою.

– Рыжая стерва! – шипели дамы, приходившие обшиваться в ее ателье и тоже положившие глаз на графа.

Рыжая и зеленоглазая, добавим от себя. Да разве есть на свете мужчина, способный устоять перед таким сочетанием? Нет такого мужчины, поверьте опыту – разве только он совсем не интересуется женщинами.

И я, и я не устоял, и бедный граф не устоял тем более. Не устояла и Зоя – жалость у прекрасного пола прячется за тем же сердечным клапаном, что и любовь. Вырвалась одна, непременно просочится и другая.

– Он так напоминал мне того, другого. Такие же голубые глаза, такое же одиночество, и тот был тоже болен, – объясняла Зоя.

Одиночество, боже мой! Ну, глаза пусть, глаза могли и совпасть. Но одиночество – откуда она это взяла? Во-первых, я был женат… На… на… на ком же я тогда был женат, дай Бог памяти? Разумеется, на Тасе, на ком же еще. И, во-вторых, множество других женщин, которые всегда оказывали мне вдохновляющие знаки внимания. Впрочем, это прозвучало не совсем прилично, будем считать, что я этого не говорил. Никогда я не был одиноким… ну, разве что в метафизическом смысле.