Деление на ночь - Евгений Кремчуков Страница 16

С рассветом на Стрелке запись кончается, но мы остаёмся. Жизнь продолжается дальше видеоряда. Сидим с Близнецовым на гранитных ступенях около сфинксов Университетской набережной, у самой воды. Под огромным небом мягкого, летнего, утреннего цвета.

– Вспоминаешь, как Элли говорила? – спрашивает он.

– Да, думаю всё об её словах. Она мне в том году подарила книгу, за творческий конкурс, помнишь, был? Книжку стихов Новикова. Вот, и надписала её сама: «Однажды умирает даже слон, – написала. – Вопреки – желаю бессмертия». То есть о мечте как раз и надежде. А теперь?

– Да и сегодня о мечтах и надеждах, разве нет? Вчера-то есть, но, по сути, пока ещё сегодня, – Саша смотрит куда-то в сторону разведённого моста Лейтенанта Шмидта, за него, в сторону огромного нового для нас мира, что начинается проступившим в воздухе утром. – Мы всегда думаем, надеемся, полагаем, что нас ждёт впереди что-то уникальное, необыкновенное, а… И «а» это – оно такое многообещающее, правда? Оно как бы нас грамматически даже отделяет от других, всех бесчисленных заурядных и ординарных, обхватывает нас и как будто обнимает. Тепло обнимает, да с самого начала уже обманывает. Всё сложится, как обычно, всё окажется, как у всех. Нам в новинку, мы убеждены, что мы новые, и наш новый мир не похож ни на что предшествующее – пока мы сами не устареваем. Ничего своего, кроме имени, да и оно всяко встречалось сто раз во времена, бывшие прежде нас.

– Ты, как Екклесиаст, со мной говоришь, – отвечаю я. Так хорошо было сидеть вдвоём с Близнецовым под огромным небом в прозрачном, едва ли не призрачном в эту минуту городе. Ребята гуляют где-то тут на Ваське, и могу представить, касаясь их внутренним своим взглядом, что вот, скажем, наш литовец Боцманас горланит любимого своего Чижа, яростно терзая гитару, и группка сидящих вокруг подпевает и притоптывает; вот Лёша Сергеич стоит в нескольких шагах от них, курит в кулак, кажется, слушает, но мыслями своими далеко от всех; вот Чуча рассказывает свои бесконечные хохмы и байки великим княжнам – Арина, Вера, Ольчик, Настасья там, кажется, с ними, те хохочут едва не до слёз, а Француз всё хочет что-то собственное вставить, вертится вокруг, но никак не смогает добиться желанного внимания; великан Дима Савельев индифферентно дремлет на скамейке, головой на коленях своей Катёнки; Старостин и Тоха обсуждают физику свою, как обычно… Едва ли кто-то из них сейчас думает, куда же мы с Близнецовым запропастились. У каждого из нас всех, порознь ли мы или вместе, есть – «свой», «своя», «своё». У меня вот – Близнецов, у него, кажется, я.

– Хоть бы и так, Саша, – говорю, – во-первых, оно ведь только снаружи всё одинаковое и бывшее прежде в веках, бывших прежде нас нет? А внутри-то оно разное, своё у каждого.

Он смотрит на двух чаек, кружащих над головой правого из сфинксов и бескомпромиссно пытающихся, похоже, поделить сидячее место. Близнецов молчит, и я могу развить свою мысль.

– Разве у тебя есть опыт всех, кто жил? Нет, разумеется. То есть, понятно, ты, обученный во всяких школах, начитавшийся разных книг, насмотревшийся, ты немало чего как бы знаешь, да. И у всякого так: для того, кто смотрит со стороны, конечно, покажется, что ничего нового, обыкновенная, тривиальная судьба, можно заранее многое, если не всё, угадать. Статистическая, одним словом. Но для тебя самого, внутри тебя самого это единственный опыт. Первый поцелуй вот – он, миллиарды раз уже целованный, он повторителен и банален до невозможности, сильнее невозможности! Даже как пример он, собственно, затёрт до почти бессмыслия. Но разве в твоей собственной жизни он тоже – банальность? О, нет, ту минуту и на пенсии, пожалуй, трогательно вспомнишь, нет?

– Любопытно, я тут подумал… – говорит Саша, поворачиваясь ко мне. – Почему их двое-то?

– Кого, чаек?

– Да нет! Каких чаек, – он усмехается. – Сфинксов. Она же одна была, сфинкса, угроза и погибель путникам. А тут – пара, как зеркальное отражение, сколько там, полтора века друг другу в глаза смотрит здесь, поверх голов, не обращая внимания ни на что, ни на кого вокруг: ни на город, ни на волны, на чаек, на нас. Сущность удваивается… («Раздваивается?» – с сомнением вставляю я.) И гипнотизирует саму себя, и дела ей нет ни до чаячьей, ни до человечьей сует. Всех наших туристических снимков на память, сувениров, долгих разговоров, птичьих споров за место под восходящим солнцем… А во-вторых?