Лето двух президентов - Чингиз Абдуллаев Страница 16

Его неистовый стиль работы вызывал недоумение, раздражение, непонимание. Слишком много сил было в этом уральском мужике, появившемся в Москве. На фоне спокойного и утомленного властью Гришина он казался особенным «возмутителем спокойствия». Разносы и выговоры, снятия с работы и отставки следовали одно за другим. Такое выдерживали не все. Первый секретарь киевского райкома партии Коровицын, снятый с работы со строгим выговором, покончил жизнь самоубийством. Этот эпизод потом поставят в вину Ельцину.

Следующие два года он проводил в таком режиме. Его популярность среди москвичей росла. Он демонстративно ездил на общественном транспорте, призывал номенклатурных партийных работников отказываться от льгот в виде цековских поликлиник и правительственных магазинов, откуда заказы доставлялись прямо на дом. Никто в тот момент даже представить не мог, какие льготы будет получать российская номенклатура через несколько лет при президенте Ельцине, когда почти каждый высокопоставленный чиновник становился мультимиллионером, а окружавшие семью Ельцина люди – даже миллиардерами. На этом фоне отказ от служебной машины или проверки простаты в поликлинике выглядит наивно и смешно.

Ельцин был одним из тех, кто действительно поверил в перестройку, в «новое мышление», провозглашенное Горбачевым. И стал даже большим «католиком», чем «папа перестройки». Именно по инициативе Ельцина принимается документ о порядке митингов и демонстраций в Москве. Этого в Политбюро уже не могут терпеть. Десятого сентября восемьдесят седьмого года на него с уничтожающей критикой обрушивается секретарь ЦК Лигачев. Потом биографы Ельцина напишут, что в обстановке такого давления Борис Николаевич просто не мог работать. На самом деле здесь упущена одна небольшая деталь. Создается комиссия по проверке деятельности Ельцина, и тот понимает, чем все это может закончиться. Поэтому, опережая события, он пишет письмо Горбачеву, где просит о своей отставке. Популизм и показной демократизм Ельцина уже давно раздражают всех членов Политбюро. Но Горбачев в своем привычном стиле предпочитает уйти от прямого решения вопроса. Он медлит, выжидает, хотя для себя уже все решил. Ельцина нужно убирать из Москвы, он слишком неудобен, слишком выделяется из общего ряда партийных чиновников, слишком торопится. Но самому Ельцину Горбачев обещает рассмотреть его заявление после октябрьских праздников. Страна готовится торжественно отметить семидесятилетие Октябрьской революции.

На октябрьском Пленуме заседание вел Лигачев. Когда Пленум уже заканчивался, он обратился к залу, есть ли вопросы. Горбачев увидел, как пытается поднять руку Ельцин, и тут же решил, что нужно покончить с этим вопросом. Как всегда, желая уйти от личной ответственности, переложив осуждение Ельцина на других членов Политбюро, он предложил дать слово Ельцину. Лигачев не посмел возражать.

Сумбурное и не очень внятное выступление Ельцина вызвало мгновенный отклик у других членов Политбюро, участников Пленума. С каким долгожданным удовольствием они топтали своего бывшего товарища! Первым начал Лигачев, который заявил, что выступление Ельцина – грубая политическая ошибка. Потом подхватили остальные. Яковлев назвал выступление Ельцина «политически ошибочным и безнравственным». Шеварднадзе под гром аплодисментов собравшихся патетически воскликнул, что Ельцин выступил безответственно и ему не удастся поссорить Центральный комитет с Московским горкомом. Председатель КГБ Чебриков прямо заявил, что выступление Ельцина – это удар в спину и подобные заявления нужны только врагам Советского Союза, всем, кто выступает против перестройки и разрядки. Остальные соревновались в выпадах. Вспомнили все – и смерть Коровицына, и его манеру работы, один из секретарей обкома даже назвал его «дезертиром». Все претензии к Ельцину концентрированно изложил первый секретарь московского обкома Месяц, который заявил, что давно нужно было прекратить встречи Бориса Николаевича с иностранными журналистами и дипломатами, словно это был главный упрек первому секретарю горкома. «Он не такой, как все», – сквозило в каждой фразе Месяца.

По большому счету, Ельцин считал, что его заявление вызовет другую оценку собравшихся, рассчитывая на свою популярность в Москве и на поддержку Горбачева. Но Генеральный секретарь выступил на Пленуме и тоже обрушился с критикой на опального чиновника. Более того, назвал его авантюристом, не понимающим характера перестройки и ее темпов. Ельцин понял, что перегнул палку. Он не хотел уходить; он был уверен, что его заявление вызовет дискуссию и различные оценки в партии, и никак не ожидал подобного единодушного осуждения. Именно тогда он и написал униженное письмо Горбачеву с просьбой оставить его секретарем горкома. Но маховик власти уже закрутился, и на его место в Политбюро готовили его преемника Зайкова. Все было решено бесповоротно.

В полной прострации и растерянности Ельцин вернулся к себе собирать документы. По уже сложившейся традиции попытался снять напряжение достаточно солидной дозой алкоголя, прекрасно понимая, что это конец его карьеры. Для амбициозного и сильного человека слишком тяжелый удар. Он взял ножницы для разрезания бумаг и с силой ударил себя в грудь. Ножницы скользнули по ребру и вошли в тело. Рана была глубокая, но, учитывая принятую дозу алкоголя, она оказалась не слишком опасной. Удар был несмертельным, хотя и вызвал большую потерю крови. Ельцина отвезли в больницу, и из кремлевской поликлиники доложили Горбачеву, что опасности для жизни нет.

На следующий день решением Политбюро Ельцина сняли с должности. Горбачев заявил, что Борис Николаевич всего лишь симулировал попытку самоубийства. Еще через день состоялся пленум Московского горкома. Здесь уже бывшие подчиненные Ельцина демонстрировали все, на что способна человеческая низость и неблагодарность. Вечное стремление «рабов станцевать на могилах своих хозяев». Ах, с каким удовольствием они пинали поверженного гиганта! Любые обвинения в адрес Ельцина, которого привезли из больницы, казались им недостаточно сильными. Он «изменник», «предатель», «зарвавшийся дилетант», «политический авантюрист», «случайный попутчик», «враг перестройки», «ненавидящий столицу провинциал». Даже Горбачев понимал, что обвинители слишком увлеклись. Подобные публичные распятия были хороши в конце тридцатых, но не в конце восьмидесятых. Тогда Горбачев впервые задумался. Для чего нужны все эти слова о «новом мышлении», если толпа партийных чиновников готова растерзать своего товарища по первому зову? Он принимает решение отправить Ельцина министром в Госстрой. Возможно, под влиянием именно этих позорных и неумных выступлений.

Но в условиях объявленной гласности Ельцин из изгоя, затравленного партийным аппаратом, постепенно превращается в героя. По стране рассказывают невероятные слухи о его выступлении на Пленуме. Придумывают, что он высказался против засилия партийных чиновников, против войны в Афганистане, даже посмел покритиковать Горбачева за его жену, ненависть к которой в обществе уже зашкаливала. Умная, образованная, начитанная Раиса Максимовна просто не могла понять, как сильно она раздражает людей одним только своим появлением рядом с Генеральным секретарем. Она не стеснялась вмешиваться в его разговоры, постоянно сопровождала его, даже в поездках по стране. Ее наряды и костюмы обсуждали, кажется, все женщины одной шестой части света. На фоне усиливающихся экономических трудностей и политических катаклизмов это вызывало еще большее раздражение. Но Ельцин никогда и ни о чем подобном не говорил. И не стал бы говорить. В нем было слишком много мужского, подлинного, настоящего, чтобы опускаться до такой грязи, рыться в семейном белье Генерального секретаря.