Черное платье - Мария Шкатулова Страница 15

Перед ней оставался один человек. Она приготовила декларацию и паспорт, но таможенник долго не пропускал высокого гражданина с сутулой спиной, который стоял перед ней. Она пыталась вслушаться в их разговор, но ничего не понимала и вдруг, подняв глаза, различила среди встречающих, столпившихся за символической оградой, Зинаиду Федоровну. Она не почувствовала радости: наоборот, ужасная тоска сдавила ей сердце. У матери такое счастливое лицо… Чего она ждет? И как обмануть ее? Разве можно ее обмануть?

Человек с сутулой спиной наконец ушел: Наташа так и не узнала, что у него стряслось. Она поставила чемодан на маленький транспортер и положила перед таможенником паспорт с вложенной в него декларацией.

— Хорошо съездили? — улыбнулся он, рассеянно просматривая декларацию.

— Хорошо. Спасибо.

Губы у нее дрожали. Он с удивлением посмотрел на нее и коротко сказал:

— Проходите.

Почему он пропустил ее, ничего не посмотрев и ни о чем не спросив? Определил наметанным глазом профессионала, что у нее не может быть для него ничего интересного? Или просто пожалел? Но разве кто-то кого-то жалеет в этом безумном мире? Ей просто повезло…

Она с горечью усмехнулась. Может, было бы лучше, если бы ее «взяли»? В душе у нее жил такой ужас, что ей казалось, что страшнее того, что она испытывает, ничего уже не может быть. Даже тюрьма.

Она подошла к матери.

— Мамочка, здравствуй… А Сережа? Зачем ты ехала одна в такую даль? Я бы добралась сама…

— Я прекрасно прокатилась на автобусе — у Сережи какой-то вечер в школе. Сказал, что нужно пойти.

— Вечер? В воскресенье?

— Он теперь вообще очень мало бывает дома, ты заметила? И я уже больше не в состоянии с ним справляться. Хорошо, что ты наконец вернулась… Ну, ты довольна?

— Конечно. Очень.

— Ты какая-то бледная, — Зинаида Федоровна пристально всматривалась в нее.

— Это ничего. Вчера у Ленки просидели до глубокой ночи с ее подружками. Я почти не спала.

— Как Лена?

— Замечательно! Очень похорошела. Купила машину. И даже научилась водить.

— И ты не побоялась с ней ездить? Я, например, никогда не доверяла ее деловым качествам.

— И напрасно. Она стала очень практичным человеком.

— Значит, ее испортила жизнь за границей. Возвращаться она не собирается?

— Собирается. Месяца через два.

— Как тебе Париж?

— Париж прекрасен. Я тебе потом все расскажу.

Когда они приехали домой, было уже девять. Зинаида Федоровна в ожидании Сережи начала накрывать на стол, а Наташа, закрывшись в ванной и включив на полную мощность воду, зарылась лицом в полотенце.

Как вынести эту муку? Что сделать, чтобы остаться одной, никого не видеть, никому не улыбаться, не отвечать, ничего не рассказывать? Хорошо, что ‘скоро можно лечь. Она дождется Сережу, отдаст подарки и уйдет к себе. Она вспомнила, как покупала их вместе с Филиппом, как радовалась за маму и сына, и у нее защемило сердце. Сейчас ей было все равно. Ей хотелось остаться одной, ничего не чувствовать и ни о чем не думать. До сих пор она легко справлялась со своими бедами: у нее никогда не было ни денег, ни особых надежд, но характер у нее был легкий, и она жила легко, мечтая о будущем для сына и о спокойной старости для матери. Сейчас ей было все равно. Ей казалось, что у нее уже никогда не будет сил, чтобы справиться с жизнью, никогда не будет желаний, не будет любви. Никому. Ей хотелось умереть.

* * *

Она заснула быстро, почти сразу, но спасительный сон длился недолго — она проснулась как от удара, и на нее нахлынули воспоминания. Она вспомнила его руки, его глаза, его поцелуи, и ей стало так больно, что она застонала. Потом ей почему-то вспомнилось детство — мальчик, который жил на соседней даче и в которого она была влюблена, когда ей было шесть лет. Они часто играли на большой куче песка недалеко от дома, и однажды он погнался за ней с длинным прутом, на конце которого, на паутине, висел огромный паук, и она вспомнила, что ей было очень страшно.

Потом в памяти возник прекрасный город, залитый ночными огнями, полный праздничных звуков — музыки, голосов, смеха, шума дождя и шороха листвы, — город, который теперь казался ей сном.

Потом она вспомнила своего бывшего мужа. Вспомнила его лицо в тот день, когда он ушел. Вспомнила его взгляд: холодный, чужой, страшный. Вспомнила, что больше всего ее поразила внезапность его ухода, потому что они никогда не ссорились, и тогда, на совершенно ясном небосклоне их жизни было только одно маленькое облачко: он был совершенно равнодушен к Сереже. Но тот был еще маленький, и подруги успокаивали ее: у мужчин отцовское чувство развивается не сразу, все придет.

Однако ничего не пришло — только тот страшный день, когда он сказал, что уходит. Он не стал ничего объяснять, не стал просить прошения, извиняться. В его глазах она увидела равнодушие, которое было сильнее слез, слов, всего. И она никогда не могла простить ему этой внезапности: ей казалось, что ее отшвырнули как старый ненужный башмак. Ей казалось, что, если бы они поссорились, или он изменил ей, или она ему, а он не смог бы простить ей измены, если бы произошло что-нибудь человеческое — скандальное, пошлое, но человеческое, — ей было бы легче. Но он отшвырнул ее, как отшвыривают стоящий на пути бесполезный предмет. И вот теперь он снова, одним ударом, разбил ей жизнь.

Лежа без сна, она вспоминала самое страшное, что было в ее жизни, и хотя эти воспоминания больно терзали ей сердце, она боялась открыть глаза, потому что боялась вернуться к реальной жизни, в которой, как она думала, ей не было места. Она знала, что увидит привычное пятно на обоях, застиранные занавески, заклеенное пластырем стекло на книжной полке, но, главное, увидит конверт.

И вдруг она подумала о Сереже. «Он встречается с отцом. Что, если он втянет его в свои грязные дела?

Ведь втянул же он меня? Он же не мог не понимать, что, если со мной что-нибудь случится, мальчик останется без матери? Или он только этого и добивается? Но зачем? Зачем ему Сережа? Он прекрасно обходился без него двенадцать лет. Да и не стал бы он доверять мне сверток, если бы был какой-то риск, раз речь идет о таких деньгах. О деньгах…»

Она усмехнулась: какие там деньги, ведь деньги они отобрали, и как ловко… Но, может быть, она все-таки ошибается, и дело вовсе не в наркотиках? Может быть, это все-таки шпионаж или что-то другое?

Она никогда не знала точно, чем занимается ее муж, — знала только, что он работает в каком-то химическом институте и что он способный химик. Потом вспомнила, что Сережа с восторгом рассказывал ей о каких-то исследованиях, которыми занимался отец и в которых она ничего не понимала, но «ведь к наркотикам это никакого отношения не имеет»?

Потом она снова и снова мысленно возвращалась к его уходу, такому оскорбительному, такому внезапному… Он никогда не интересовался сыном и никогда не давал денег, а она не хотела ни просить, ни требовать через суд — и то, и другое казалось ей одинаково унизительным. Единственное, чего она тогда хотела, это никогда больше не видеть его и сделать так, чтобы Сережа никогда его не узнал.