Офицер по вопросам информации - Марк Миллз Страница 15

После несчастного случая, — отец умер, и его похоронили на лоне той же самой природы, — он возобновил свои одинокие прогулки. Они были пробным камнем, на котором он проверял изменения, которые происходили с ним. Он прогуливался по тем же тропам, взбирался на самый верх тех же древних каштанов, кидал камни в озеро, чтобы понаблюдать за расходящимися кругами. Он делал то же, что и всегда, но ничего не чувствовал, ровным счетом ничего, даже слабых проблесков ностальгии.

Сначала это пугало его, и он приписывал пустоту в себе чувству вины, какой-то тайне, которой никогда не сможет ни с кем поделиться. Однако вскоре он осознал, что ошибается. Это не могла быть вина, потому что поступки не вызывали у него чувства вины. Он мог снова и снова проигрывать в памяти последние минуты жизни отца, ничего при этом не чувствуя — ни стыда, ни удовлетворения. В сущности, он с трудом узнавал себя в этом маленьком отрывке кинофильма. В той же мере это мог быть другой четырнадцатилетний мальчик, сидящий на пассажирском сиденье шикарной новой машины, летящей по сельским дорогам.

Его отец всегда покупал новые машины, быстрые машины. Они соответствовали его психологии «тяжело работать, бурно веселиться», и он гонял их, пока они не вырабатывали свой лимит. Когда он разочаровывался в них, что неизменно случалось, просто заменял одну на другую. Было субботнее утро раннего августа, когда они направились на автогонки в Бруклендсе. Это событие собрало большую толпу, можно сказать международную, и его отец любил бывать тут с друзьями. Их жены и дочери редко показывались. Сыновьям разрешалось бывать при условии, что их не будет ни видно, ни слышно. Сыновей это вполне устраивало; они располагались перед зданием клуба с зеленым куполом, где и проводили остаток дня, пряча сигареты в высокой траве и молча молясь, чтобы у одного из водителей отказал двигатель и он вылетел на обочину.

Так же должно было быть в этот день, если бы он не протянул руку и не открыл бардачок в новой машине отца. Он привык к отцовским вспышкам ярости, привык, что на него орали за малейшую ошибку. Но к пощечинам не привык. Он знал, что отец бил мать, видел синяки на ее теле, но к нему никогда так не относились. До сегодняшнего дня. Он старался не заплакать — понимал, что если заплачет, то признает свою вину, — но отец увидел слезы на его глазах, и этого было достаточно. Слова застряли у него в горле, а его вопль смешался с ревом ветра и скрежетом двигателя.

Тогда он это и сделал. Даже сейчас он не мог сказать, чего надеялся достичь. У него не было времени, чтобы обдумать последствия. Это была чисто инстинктивная реакция. Он схватился за рулевое колесо и крутанул его на себя. Последнее, что он помнил перед тем, как мир почернел, была его рука, бледная и безволосая, рядом с отцовской рукой на отполированной поверхности рулевого колеса.

Его отец умер мгновенно, когда машина врезалась в дерево. Какие-то странные законы физики уберегли его в момент удара. Все это он осознал несколько дней спустя, когда пришел в себя в больнице. Голова у него была туго забинтована, но все остальное было в порядке — по крайней мере, внутренние органы, о которых врач заботился больше всего. Они время от времени употребляли слова «кома» и «чудо». Его мать почти не говорила. Она просто делала то, что должна была делать. Она надела одеяния вдовы и ухаживала за своим раненым сыном. Но он знал, о чем она на самом деле думала: старалась привыкнуть к своей свободе. Он видел ее в новом свете: чистом, ясном и холодном. В зимнем свете. Это была не она. Он видел все в новом и непривычном свете.

Окружающие тоже заметили в нем перемены, потому что стали обращать внимание на его поведение. Мать сказала, что это печаль. Доктора же считали, что это последствия шока. Один доктор, молодой и полный желания польстить своему руководству, лепетал о каких-то клинических случаях травмы лобных долей. Были основания предполагать связь между ударом в лобную часть и уменьшением у субъекта способности испытывать эмоции. Такие слова, как «эмоции», ничего не говорили консультантам, и молодой доктор получил ценный урок: хорошей идея становится, только когда твой босс высказал ее первым.

За прошедшие годы накопилось достаточно научных данных, из которых родилась теория, но к тому времени он уже знал истину. Он не испытал ни шока, ни потрясения, просто потерял способность испытывать какие-то чувства. Словно смотрел на мир сквозь видоискатель камеры. Словно какой-то невидимый барьер стоял между ним и предметом его внимания.

Он уяснил это довольно быстро и быстро научился компенсировать, фабрикуя ответ, свойственный нормальному человеку. Должно быть, он неплохо преуспел в этом, потому что настал день, когда доктор сказал, что к нему вернулись мыслительные способности и он не нуждается больше в больничном режиме. Бинты уже были сняты, а шрам на лбу превратился в выразительную морщинку.

Порой он удивлялся, понимает ли мать что-либо в его действиях в те первые дни, когда он только делал первые шаги в новом мире. Он осознавал, что совершает ошибки, держа ее за руки и плача на ее плече в первую годовщину аварии, он понимал, что это плохо разыгрываемое представление, но со временем научился гораздо лучше лицедействовать.

Он готовился, репетировал, когда шел на прогулки, создавая широкий набор реакций: шок, удовольствие, ужас, веселье, любопытство, отвращение, удивление — все те эмоции, которыми он теперь не владел. Он учился запоминать шутки и анекдоты, которыми веселил окружающих. Усваивал, что звучит лучше всего и надолго запоминается. Понимать свою аудиторию было нелегким делом, особенно когда ты не чувствуешь никакой связи с ней. Все сводилось к внимательному наблюдению, на котором он и концентрировал свои усилия.

И снова помогали прогулки. Он начал видеть те вещи, мимо которых раньше скользил его взгляд, — не птиц, животных и растения, а людей и их поведение. Он замечал, что фермер-арендатор на другой стороне леса, толстый вдовец, всегда занимался стиркой в субботу по утрам, какая бы ни стояла погода, и если шел дождь, развешивал одежду в амбаре. Видел пожилую пару, которая почти каждый вечер выгуливала своих лохматых терьеров на холме, где неизменно останавливалась и целовалась, после чего начинала обсуждать купы можжевельника. А также загадочный черный седан, который каждый вторник между двумя и четырьмя часами останавливался на подъездной дорожке у крытого тростником дома на краю старого луга. В четыре или около того он наблюдал, как из дома спешит к машине молодой, преждевременно облысевший мужчина. А подбираясь между деревьями к дому, видел, как к отъезду машины женщина раздергивает портьеры спальни.

Он выяснил, что ее звали миссис Бекетт, а мистер Бекетт продавал инженерное оборудование по всей стране, большую часть времени проводя в дороге. Детей у них не было. Ему понадобилось около месяца, чтобы набраться смелости и постучаться в двери. Сделав это, он был доволен зрелищем, открывшимся его глазам. Вблизи миссис Бекетт оказалась гораздо привлекательнее — смуглая, маленькая, с живыми искрящимися глазами. Когда он спросил, можно ли попросить стакан воды, она пригласила его в дом.

Кухня была большая, светлая и безукоризненно чистая. Он застал ее во время приготовления джема, когда она выжимала фрукты в мешочке муслина, подвешенном между ножками перевернутого стула. Он все знал о приготовлении джема, но сделал вид, что ему это неизвестно, и час спустя все еще оставался здесь, помогая ей.