Курортное убийство - Жан-Люк Банналек Страница 15

Франсина Лажу и Фраган Делон были, как представлялось Дюпену, самыми близкими Пеннеку людьми. Если он и поделился с кем-то своими бедами и страхами, то скорее всего именно с ними. Однако Делон ничего не знал о смертельном недуге Пеннека, как не знал и о том, доверил ли кому-нибудь Пеннек свою страшную тайну. Делон не знал и ни о каких ссорах или конфликтах Пеннека с кем-нибудь за последние месяцы или недели; он вообще не знал ни о каких конфликтах своего старого друга. Хотя нет, Делону было известно о ссоре Пеннека с его сводным братом. Когда Дюпен коснулся этой темы, старик оживился и развязал язык. В этом конфликте он решительно осуждал Андре Пеннека. То же самое касалось отношений Пеннека с мадам Лажу. Делон был твердо уверен, что между ними никогда не было любовной связи. Нет, сам Пеннек ничего ему об этом не говорил, но Делон был на сто процентов уверен в своей правоте. Все эти сведения Делон высказал очень скупо, но держал себя при этом очень дружелюбно и приветливо. Делон считал, что между Пеннеком и его сыном не было настоящей близости. Но этой темы – впрочем, как и других сторон своей личной жизни – Пеннек в разговорах с Делоном почти не касался. «Мы говорили с ним на разные темы, но очень редко о наших личных делах», – сказал Дюпену Делон. В таких отношениях двух старых бретонцев не было, пожалуй, ничего удивительного. Было видно, что Делон сильно скорбит по поводу смерти друга, хотя об этом не было сказано ни слова.

В последние три дня до смерти Пеннека – Дюпен знал об этом от Риваля – Делон с ним не виделся, он в это время был у дочери в Бресте. Таким образом, он не мог ничем помочь в реконструкции жизни Пеннека с понедельника, то есть с визита к доктору Гаррегу, до смерти.

Одно было ясно: отель был смыслом и центром жизни Пьера-Луи Пеннека, его наследием и связанным с ним священным долгом. Пеннек состоял членом множества комитетов и объединений общины, занимавшихся сохранением традиций и поощрением молодых художников Понт-Авена.

Правда, Дюпен узнал и многое другое – возможно, не относящееся к делу, но очень важное для понимания натуры Пьера-Луи Пеннека – о его предпочтениях, привычках, мелких пристрастиях, которые он отчасти делил с Делоном. В течение пятидесяти лет, с молодости, они вечерами играли в шахматы, а иногда, естественно, ходили в гавань и вместе с другими земляками отдавали дань игре в петанк. Раз в неделю Делон и Пеннек при любой погоде выходили в море на лодке Пеннека, чтобы порыбачить. По большей части это бывало весной и осенью, когда у гавани появлялись большие косяки макрели. Один-два раза в неделю они встречались в ресторане «Сентраля» и пропускали рюмочку-другую ламбига.

В целом Дюпен был разочарован, но старик Делон ему понравился.

Улочки, примыкавшие к площади Гогена, между тем снова наполнились народом. Отпускники вернулись с пляжей и теперь ходили по магазинчикам и картинным галереям, нагуливая аппетит для ресторана. В Понт-Авене, учитывая его крошечные размеры, было просто невероятное количество галерей – это особенно бросалось в глаза теперь, с началом туристического сезона, когда галереи появлялись буквально на пустом месте, вырастая как грибы после дождя. Только на одной короткой Портовой улице, ведущей к гавани, Дюпен насчитал двенадцать галерей, но, естественно, большинство их находилось вблизи музея. В галереях можно было купить репродукции картин всех художников «Школы Понт-Авена» – от дешевых до высокохудожественных, а также подлинники художников, которые пробовали свои силы в этом месте, где сама природа была, казалось, создана для живописи. Картины, виденные до сих пор Дюпеном, казались ему просто ужасными.

У него не сложилось впечатления, что туристы в массовом порядке покидают городок. В самом «Сентрале», правда, в вестибюле, стояла группа людей, которые о чем-то возбужденно говорили, время от времени тыкая пальцами в разные стороны. Утром еще чувствовалось какое-то раздражение, но к вечеру жизнь отеля и городка вернулась в привычную туристическую колею.

Было уже семь часов. Дюпен снова испытывал противное головокружение. После сандвича в злополучном кафе он ничего не ел, а у него еще были дела. Он достал из кармана телефон.

– Нольвенн?

Дюпен позвонил на работу, он знал, что Нольвенн еще там.

– Господин комиссар?

– Завтра утром я хочу навестить нотариуса, у которого хранится завещание Пьера-Луи Пеннека. И позаботьтесь о доступе к банковским счетам Пеннека, я хочу поинтересоваться ими, а заодно и его недвижимостью.

Когда дело касалось официальных каналов, всегда надо было обеспечивать юридическое обоснование, но обычно этим занималась Нольвенн, которая, не тратя лишних слов, управлялась с этими делами не более чем за пару часов.

– Я все записала. Несколько раз до вас пытался дозвониться Риваль, он хочет сообщить вам что-то важное. Он просил вас перезвонить ему.

– Он все еще в Понт-Авене?

– Во всяком случае, полчаса назад он был там.

– Скажите ему, что я как раз направляюсь в отель. Мы с ним встретимся там через полчаса и все обсудим. – Он помедлил. – Кадег и двое других коллег из Понт-Авена пусть тоже будут наготове.

Собственно, ничего конкретного он своим подчиненным сейчас поручить не мог, но держать их в готовности было необходимо, хотя бы ради поддержания порядка. Может быть, они теперь знают, как выглядели в последние дни сын и сноха Пеннека.

– Звонил Андре Пеннек. О смерти брата ему сообщил Луак Пеннек, и он сегодня после обеда приехал в Понт-Авен.

– Он уже приехал? Все должны замереть по стойке «смирно»?

– Он хочет увидеться с вами завтра утром и предложил встретиться в восемь часов.

– Очень хорошо, я тоже буду рад его видеть.

– Я записываю. Вы встретитесь в отеле?

Дюпен на мгновение задумался.

– Нет, скажите ему, что я буду ждать его в комиссариате, в моем кабинете. Восемь часов – это нормально.

– Вы приедете сюда, господин комиссар? Просто я уже собираюсь домой.

– Да, да, конечно, идите.

– Сегодня в Конкарно будет столпотворение. Начинается Фестиваль Синих Сетей, так что примите это к сведению, когда поедете домой. Префект, так же как и мэр Понт-Авена, ждет сообщений, но я сказала, что вы до поздней ночи будете заняты расследованием.

– Великолепно!

Дюпен не мог нарадоваться на Нольвенн. Эта женщина являла собой воплощение непоколебимой практической целеустремленности. Для нее не было ничего невозможного, любое дело можно было, по ее глубокому убеждению, решить, если как следует за него взяться. С самого первого момента их знакомства, когда Дюпену представили Нольвенн, он сразу проникся симпатией к ее проницательным глазам, в которых светился независимый ум симпатичной, небольшого роста женщины около пятидесяти лет с коротко подстриженными светлыми волосами. Нольвенн, кроме того, была для Дюпена незаменимым источником знаний о местных правилах и обычаях. Она родилась и выросла в Конкарно – естественно, в Конк-Керне, как по-бретонски назывался этот городок, – и ни разу в жизни его не покидала. Нольвенн была бретонкой до мозга костей, бретонкой, которой Франция до сих пор не внушала ничего, кроме подозрений. В конце концов, Бретань принадлежит Франции в результате бессовестной аннексии с 1532 года – всего каких-то смехотворных пятьсот лет! Нольвенн помогла Дюпену понять душу Бретани и ее народа. В начале своей службы в Конкарно Дюпен не мог даже представить себе, какими необходимыми для дальнейшей работы окажутся эти сведения. С первого дня Нольвенн принялась читать ему лекции по бретонской истории, языку и культуре, посвятила его в тонкости бретонской кухни (никакого оливкового масла – только сливочное!). Над его письменным столом она повесила два изречения, помещенные в синие рамки: знаменитое изречение Марии Французской, правившей в двенадцатом веке, «Бретань – это поэзия» и короткую статью из разговорника, записанную вульгарной пародией на старинный алфавит: «Бретонец несет на себе неизгладимый отпечаток своей исхлестанной штормами суровой страны, отличается меланхолическим расположением духа. Бретонец сдержан в изъявлении чувств, но за внешней грубостью и бесчувственностью прячет поэтическую фантазию, чувствительность и страстность». Это изречение Дюпен считал одним из проявлений живого поэтического чувства бретонцев. Тем не менее в дальнейшем ему стало ясно, что в этих изречениях есть немалое зерно истины.