Золотой запас. Попытка политического фэнтези - Александр Анучкин Страница 15

Следователь Фридман был честным человеком. Почти честным, как он часто говорил сам себе, стоя перед зеркалом. Он почти никогда не брал взяток (всего один раз бес попутал на небольшую сумму, но тогда не было вариантов – нужно было делать сложную операцию жене, будь они неладны, эти женские организмы), ни разу не фабриковал уголовных дел. С подследственными всегда был предельно корректен – не грубил, насилие не практиковал.

Фридман был на хорошем счету. Он раскрывал дела – бывало, что и сложные. Настоящий крепкий профессионал, каких мало осталось. Убогая квартирка на окраине провинциального города, убогий кабинет в областной прокуратуре, жена на пенсии по инвалидности, дочка на последнем курсе педучилища, сын уехал в Москву и занимается там чем-то совершенно непонятным. Говорили, что у Фридмана есть все шансы через пару лет занять кресло заместителя прокурора области и с этого поста, с почетом, даже с орденом каким-нибудь, уйти на пенсию.

У следователя, по большому счету, была всего одна слабость. Он жаждал славы. Жаждал и получал. Его просто обожали журналисты – и местные, и столичные. Он хорошо рассказывал, отлично держался перед камерой, умел напустить туману, а мог, совершенно неожиданно, огорошить заезжего репортера такой тайной следствия, что дар речи пропадет.

С этим московским репортером он познакомился три года назад. Фридман закончил грандиозное дело, отправив за решетку два десятка бандитов, местных группировщиков, уже давно вышедших за пределы не только области, но и страны. Настоящая такая, хрестоматийная русская мафия, и даже кличка у лидера совершенно медийная, самое то, что надо, – Носорог.

Когда ему позвонил ведущий популярной программы, Фридман расцвел. Немедленно согласился все рассказать и показать.

Уже на следующий день журналист приехал.

Как-то само собой получилось, что между мужчинами возникло некое подобие дружбы – взаимная приязнь переросла в нечто большее. Они сделали шикарную программу про разгромленную банду, потом – еще парочку. Про маньяка, про вора в законе… А потом начали встречаться просто так. Без особых поводов.

То Фридман приезжал в Москву, и они часами, порой до рассвета, заседали в ресторанах, то телевизионный друг, уставший от столичной суеты, вдруг приезжал в провинцию – порыбачить, отключив мобильные, походить по лесу, выпить водки после бани. Простые такие удовольствия.

На этот раз был именно такой случай. Короткий отпуск – трехдневное бегство из Москвы. Вечером – поезд. На прощание решили поужинать.

Следователь заказал отдельный кабинет в небольшом грузинском кафе – с местными шашлыками ничто не могло сравниться – под горячее острое мясо выпили уже немало.

Он видел, что Фридмана распирает. Что он хочет что-то рассказать, рассказать такое, чего раньше никто не видел и не слышал. Он понимал – речь пойдет не о банде и не о маньяке. Он не ошибся.

Когда была выпита последняя рюмка, когда усатая официантка принесла крепкий и соленый (с привкусом крови, подумал он) кофе, пожилого следователя прорвало.

Он начал с длинного предисловия. Он требовал клятв – никому, никогда, ни под каким соусом. И чтобы даже под пытками – ни одним звуком. И лишь потом перешел к истории. Она, на самом деле, потрясала. Пересказать ее в двух словах было невероятно сложно – слишком много фактов, персонажей, эпизодов, а еще больше – вопросов без ответа.

Рассказ о массовом воровстве золота с режимного завода, где после смены каждому рабочему на полном серьезе исследуют задний проход и в голом виде прогоняют через чувствительный металл од етектор, казался бредовым вымыслом. Но Фридман не страдал психическими заболеваниями, не был критически пьян, да и вообще не отличался любовью к художественному вымыслу.

– Так не бывает.

– Я и не ждал, что ты поверишь. Но это факт, понимаешь. Это так и есть. Что самое тревожное, да, вот что меня волнует, – прокурорский шумно отхлебнул кофе, – так это вот что. Вся история, по ходу, секрет Полишинеля.

– ?

– Мужика-то повесили в камере, понимаешь? Повесили в ту ночь, когда я с ним на поле съездил. А ведь никто – ну ни одна живая душа об этом не знала.

– Выходит, что знала. И непростая какая-то душа.

– Вот это и страшно.

– А где дело?

– Ха. Я его спрятал. Никто не найдет. А если и найдет – в нем ничего нету, в этом деле. Там пять страниц всего. Я же в своем уме, не стал описывать свои ночные похождения с этим Сявкиным дурацким, мир его праху.

– Ну а ты на все сто уверен, что его повесили? Он ведь мог и сам, со страху…

Глаза Фридмана, немного мутные от водки, неожиданно стали жесткими и абсолютно трезвыми.

– Ты еще под стол ходил, когда я первого жулика колол и под вышку отправлял. Я просто знаю, я просто вижу, что человек может, а что – нет. Этот – никогда в жизни не смог бы на себя руки наложить.

– Интуиция к делу не пришивается.

– Да ну тебя совсем. – Фридман обиделся. – И вообще, я почти уверен, что это все камуфляж. Там что-то большее творится. И я обязательно, слышишь, обязательно узнаю, что именно.

Минут пять—семь сидели в полной тишине.

– Я тебя провожу. – Следователь встал из-за стола, аккуратно засунув под тарелку несколько купюр. – Не хочу больше тут говорить.

Мужчины вышли на улицу и медленно пошли по засыпающему городу. Со стороны могло показаться, что отец с сыном вышли на вечернюю прогулку. Степенно, спокойно, разговаривая полушепотом, они шли по главной улице. Фридман говорил и говорил, казалось, что он уже давно ждал этого момента. Ему просто необходимо было исповедаться, найти этот треклятый дуб со всепоглощающим дуплом, которому можно доверить все самые страшные секреты, выкрикнуть в отверстие и забыть навсегда. Он очень хотел забыть. Мечтал. С тех пор, как в камере на резинке от трусов (Господи, ну какая нелепость!) нашли посиневшего Сявкина с огромным, вывалившимся изо рта языком, Фридман не знал покоя. Ему нужно было выговориться.