Смерть докторши - Хансйорг Шнайдер Страница 15

— Послушайте, тут речь не о свободе слова, а об убийстве.

— Я понимаю. И выясню этот вопрос с моим адвокатом.

Эди вернулся с тарелкой мидий и незамедлительно на них набросился. Зачавкал, зачмокал, засмаковал.

— Этакий удар прямо в сердце, — сказал он, — через ребра и все остальное, требует недюжинной силы. Значит, убийца — мужчина. Притом чертовски обозленный.

— Вполне с тобой согласен.

— А кто может так обозлиться? Только мужчина, обманутый в любви.

Эди положил пустую ракушку на тарелку и немедля схватил следующую.

— Вдобавок женщина совершенно не сопротивлялась. Но почему женщина не сопротивляется и даже не пытается отвернуться от занесенного ножа, а просто замирает перед своим убийцей? — Эди взял газету и прочитал вслух: — «Докторша, видимо, приняла удар в сердце как освобождение, как искупление вины. Что это была за вина?»

— Чепуха. Откуда они это взяли? Может, все случилось слишком быстро для нее и она просто не успела среагировать.

— Впрочем, ее могли убить и наркоманы. Так или иначе, история дикая.

— Это верно. — Хункелер расплатился за кофе.

Он еще раз поднялся к себе в квартиру, достал из ведра письмо с угрозами и конверт, сунул в карман. Потом поехал в купальню и полчасика полежал в воде, легонько выгребая против ленивого течения.

В полдень комиссар позвонил в дверь Ханса Грабера — на Фациоштрассе в районе Санкт-Йоханн. Через дорогу — потемневший брандмауэр, слева облупленные здания заброшенной фабрики. Три палисадника с засохшими кустами, велосипед со спущенными шинами.

На пороге его ждал крепкий пожилой мужчина, лысоватый, с седой бородой. Лицо энергичное, добродушное. Босой, в одних брюках. Обнаженный торс являл глазу отличную мускулатуру.

— Что вам угодно? — с подозрением спросил он.

Хункелер представился.

— Зачем я понадобился полиции? Когда наконец в этом фашистском государстве мне дадут спокойно работать?

— Я был поклонником вашего творчества, господин Грабер, — сказал Хункелер. — Тридцать с лишним лет назад. В ту пору я часто ходил в бар «Рио» и издали восхищался вами.

— Вот как? Старый товарищ?

— Не совсем. Товарищем я, по правде говоря, никогда не был.

— Мягкотелый попутчик, да? Ладно, заходите.

Хункелер прошел за художником в коридор, где на стене висела фотография итальянского социалиста Грамши, затем в просторную комнату. Два окна без занавесей смотрели на улицу. В углу высокий стояк с гимнастическими кольцами. Большой стол, на нем разрезанный вилок белокочанной капусты, склянки с разноцветной тушью, чертежные перья. Масса бумаги. Посреди этого тарарама крепко спала черно-белая кошка. Одна стена увешана небольшими рисунками, выполненными в необычайно тонкой технике. На полу детское креслице, а в нем спящий ребенок.

— За внуком присматриваете? — спросил Хункелер.

— Нет, это мой сынишка. Завтра ему стукнет год два месяца.

— Поздравляю. Солидное достижение в ваши годы.

— Я зачал его, чтобы фронт классовой борьбы не скудел бойцами. Его зовут Лев, в честь Троцкого.

Грабер стоял посреди комнаты, усмехался, но пристально изучал своего гостя.

— А мать?

— Она специалистка по легастении, в школе работает. Есть государственная лицензия, все чисто.

Теперь усмехнулся и Хункелер:

— Ей тоже шестьдесят?

— Нет, двадцать шесть.

Хункелер подошел к стене с рисунками. Только присмотревшись, он понял, что там изображено. Капустные листья, отделенные от кочана, уменьшенные, скрупулезно прорисованные тоненьким перышком.

— Гольбейн тоже так умел, — заметил он, — круглым счетом пятьсот лет назад. Штрих у него тоже был точный и поэтичный.

— Верно, — отозвался Грабер.

— Стало быть, вы обратились к мелкому формату.

— Верно. Раньше я писал целое — капустный кочан как космос, в духовной, а равно и социальной трактовке. Шар как совершенная форма. Лист прилегает к листу — снаружи внутрь и изнутри наружу, как хотите. Идеально сконструированный организм. Сперва кочан маленький, и все листья маленькие. Но он растет, и все листья тоже растут. Листья не соперничают друг с другом, держатся заодно. Это квинтэссенция социализма. В конце концов перед нами шар, который куда толковее всех нас. Даже при минусовых температурах он не замерзает. Обеспечивает людей и животных превосходной пищей. Содержит невероятное количество витаминов. А вдобавок капуста — одно из лучших лекарственных растений наших широт. Чудесная штука! Очень даже стоит рассмотреть отдельные листья и зарисовать.

— Ужасно мне нравятся ли рисунки, — скачал Хункелер.

— Это всего-навсего фрагменты. Я уже не в состоянии изобразить космос как целое. Мир нынче атомизировался. Кстати, вам известно, откуда взялось слово «капуста»?

Хункелер не знал.

— От латинского caputia, то бишь «маленькая голова».

Кошка на столе зевнула, вытянула передние лапы, выгнула спинку. Спрыгнула на пол и исчезла в коридоре.

— Сесть можно?

Художник жестом указал на табурет, Хункелер сел.

— А кольца? Зачем они вам?

Грабер подошел к стояку, взялся за кольца, подпрыгнул, завис в упоре, горизонтально вытянув ноги вперед, и оставался в таком положении не меньше минуты. Причем даже не дрогнул.

— Браво! — воскликнул Хункелер.

— Держу себя в форме. Кто знает, когда начнется дело.

— Последний бой, да? Можно закурить?

— Нет. Извините.

Он кивнул на ребенка в креслице, который неожиданно заревел и засучил ногами.

— Лев — герой, настоящая гордость рабочего класса.

Грабер затрясся от смеха. Сел на стул возле стола.

— На какие средства вы живете?

— Вечерами подаю в пивном ресторане возле Северного вокзала. Деньги зарабатываю, а вдобавок это помогает сохранить классовое сознание. Туда заходят пролетарии и представители субпролетариата — алкаши.

— Неточность. Я тоже там бываю время от времени.

— Так я и говорю. Субпролетариат.

Они с усмешкой посмотрели друг на друга.

— Ваше искусство пользуется успехом?

— Да что вы. В этом фашистском городе старых коммунистов вроде меня не жалуют.

— Почему же вы не остались в Восточной Германии?

— Потому что они там вконец разложились, во всей Европе не сыскать места хуже. Тошниловка. — Грабер вдруг загрустил, тряхнул головой.

— Не падайте духом, товарищ, — сказал Хункелер. — Мы победим, потому что наша победа — историческая необходимость.