Ненавижу - Анастасия Монастырская Страница 15

— А для Америки?

— Для Америки никто не может быть старым. Хоть чучелом, хоть тушкой, Светка. Но я должен увидеть эту капиталистическую свободу. Кто отказывается от шанса?

Только дураки. А еще, как известно, они умирают по пятницам.

У Павла Петровича был шанс. И он им воспользовался. Вместе с женой.

…Два, нет, почти три года она думала, что обязательно умрет. Сегодня — нет, хотя лучше это сделать завтра. Потому что сегодня по телевизору идет его очередной репортаж о зверином оскале американского капитализма и о происках капиталистической же свободы. Пропустить репортаж — невозможно, иначе она умрет, а он даже об этом не узнает. Потом умоляла операторов просмотреть еще разочек запись, уже после эфира, одной, чтоб никто не мешал. Те посмеивались, но разрешали.

Молодой, подтянутый. Он даже брился теперь на американский манер, острая бородка канула в прошлое. Это я, а это улицы Нью-Йорка. Это я, а это их Белый дом. Это я в Бостоне. А это я в Чикаго. Нравится? У них все очень плохо, но черт дери, если я уеду отсюда: мой долг быть здесь, чтобы каждый советский зритель знал и понимал, как ему повезло родиться, вырасти и жить в великой и могучей стране.

Странная эта штука — ложь, вроде бы и ничего особенного, подумаешь, соврал, но она тонкой паутиной ложится на лицо, оплетает, стягивает, и черты меняются, причем как-то в одночасье. Еще вчера был хорош, а сегодня воплощение Дориана Грея.

Один раз он позвонил, но было так плохо слышно, что Светлана, скорее, догадывалась, чем понимала, что именно Пал Петрович говорит:

— Американские… все суки… и она тоже сука… подкапывается… тошно Светка, сил нет… она следит за каждым шагом… негритянка… я ее… что?…а, никаких… едва встал… будто с гуталином спишь… я скучаю…

Она прижимала трубку к уху и кивала китайским болванчиком: алё, алё, алё… И вдруг его голос резанул по барабанным перепонкам:

— Ну что ты алёкаешь? Не вернусь я назад, понимаешь? Ни за что и никогда! Я только сейчас понял, что значит жить! И как надо жить!

— А как же я? Родина? — трубка сплющилась и одновременно потяжелела.

— Да пошла ты со своей родиной. Засунь ее знаешь куда?! — и издевательски пропел: — Если б знали вы, как мне дороги подмосковные вечера…

Гудки в слезах. Слезы в гудках. В общем, полный SOS с идеологическим уклоном! Но она и тогда не умерла, видимо, надеялась, что передумает и вернется. А, может, просто начала выздоравливать. Ведь нельзя же так долго любить того, кто тебя не любит. Любовь — чувство эгоистическое, ей все время нужно брать, давая взамен крохи, а если отдаешь все, то скоро останешься пустой и бесплодной. Никакой. Живое зеро.

И снова пятница — и снова репортаж. Позади жена. В вечернем красивом платье. По красной такни извиваются драконы. Супружеская советская чета входит в ресторан. Посмотрите, как они зажрались: Дальский дегустирует мамонта под белым соусом с каперсами. Что такое каперсы? Надо бы в словаре посмотреть? И еще про анчоусы, он их часто упоминает. Паша, тебе там очень плохо? Возвращайся!

Пал Петрович не передумал, но вернулся. Что там произошло в Нью-Йорке доподлинно никто не знал. Но в воздухе отчетливо пахло скандалом. Все с тем же идеологическим уклоном. Пал Петрович заметно постарел и осунулся, пить стал заметно больше, особенно, когда его лишили права вести выпуски новостей и то самое международное обозрение, с которого и началось его стремительное восхождение по карьерной лестнице. Но, как известно, чем выше ты поднимаешься, тем больнее падать… Проверим на практике?

А упал товарищ Дальский ниже некуда: в музыкальную программу "Споемте, друзья!", которая шла по воскресеньям в семь тридцать утра. Это вам не "Утренняя почта" и даже не "Шире круг", а так — музыкальная каша по пробуждении: пионерские песни, комсомольские песни, русские народные песни и…больше ничего. Шутки под цензурой, поздравления под цензурой, Дальский и тот под цензурой.

На записях Миронов отчаянно скучал. Иногда зевал. Иногда хамил. Иногда позволял себе легкий, ни к чему не обязывающий флирт. А то и обязывающий. Благо жена на все закрывала глаза.

Светлана Борисовна и тут нее бросила. Проиграла в зарплате, но зато опять была рядом, как верный пес, фактически взяв на себе все организационные вопросы.

— Как-то ты постарела, Светка, — заметил Павел Петрович. — А ведь была такой конфеткой.

Обидно до слез, да что там до слез — до рева. Вот и проревела полдня в туалете, а потом честно взглянула на себя в зеркало. Прав товарищ Дальский. Постарела. И фигурка свечкой оплыла. Вот здесь много, и здесь, а там, где надо, как раз и мало. Так что теперь? Надо смотреть правде в лицо. С другой стороны, и он ведь не молодеет, под шестьдесят почти. Скоро юбилей справлять будут. Куда теперь денется? Ни-ку-да! — подмигнула отражению, припудрила намокший покрасневший нос и направилась к выходу. Уже в дверях столкнулась с пухленькой блондинкой. Улыбнулась, как хорошей подружке, не зная, что улыбается самой судьбе.