Прощальная весна - Александр Аде Страница 14

– Так вы все-таки секретничали? – интересуюсь я у Машки, вернувшись к своему прежнему вопросу. – О чем?

– Да ни о чем! Вот честное-пречестное!.. – оскорбленно вопит Машка. И внезапно вытаращивается на меня, пораженная собственным открытием. – А ведь Ника классно умела слушать! Она была молчаливая-молчаливая, только улыбалась. А иногда смеялась, правда, редко… Теперь я поняла! Вот прямо сейчас. Это я болтала, а она слушала.

– А теперь очень важный вопрос, Мария. Серьезно подумай, прежде чем ответить. Скажи, Ника как-то изменилась перед своей смертью? Понимаешь, о чем я? Стала она веселее или печальнее? Может, ты видела ее плачущей?

– Она стала мрачной какой-то. Себе на уме, понимаете? Вдруг засмеется, а потом задумается. Она была не очень умной. Я знаю, что о мертвых нельзя говорить плохое. Но умный человек или не умный – это не главное, верно? А Ника была хорошей, доброй. И честной.

– И давно у нее появилась эта угрюмость?

– Вот этого точно не вспомню, – Машкины бровки вздымаются уголком, как крыша домика, она по-бабьи пригорюнивается.

– Может быть, хватит мучить ребенка, – отчеканивает Софьюшка.

– Все, уже закончили, – я поднимаю руки, сдаваясь ей на милость.

Машка плюхается на диван, надувает щеки и с шумом выдыхает воздух. Она устала. А я обращаюсь к Зое:

– Не хотите что-нибудь добавить к словам дочери?

– К великому сожалению, у меня нет никакой информации. Я не самая разговорчивая. – Она застенчиво улыбается, потупив глаза. – Поэтому, когда Ника появлялась у нас, мы обе, в основном, молчали.

– А вы, – спрашиваю у Павлуши, – что можете сказать о Нике?

– Нет уж, пожалуйста, меня увольте. Я человек занятой, и эта барышня, хоть она и довольно близкая родня… Антр ну… – неожиданно переходит он на французский, откашливается, умолкает и запрокидывается в кресле. Затем, немного поразмыслив, прибавляет: – Не скажу, что она меня совершенно не интересовала, но…

И затыкается окончательно.

– А со мной вообще бесполезно разговаривать, – без спроса всовывается Софьюшка. – В этой квартире я всего лишь незваная гостья – для некоторых.

И она, криво усмехнувшись, бросает на Машку саркастический взгляд, «облитый горечью и злостью», как выразился когда-то поручик Тенгинского пехотного полка Мишка Лермонтов…

Возвращаюсь домой в троллейбусе. И мой любимый, разъединственный на свете город, зачуханный, еще не совсем стряхнувший с себя зиму, но уже окунувшийся в чудовищную грязюку весны, чинно проплывает передо мной, погруженный в синеву и редкие, еще неяркие огни.

Покачиваюсь на сидении, гляжу в окошко и думаю о том, что свидание с Болонскими, в общем-то, удалось. Была куча ненужного словесного сора, но из него – если постараться – можно выудить кое-что интересненькое. Зыбкое, еле уловимое, вроде вон того старинного особнячка, который сейчас возник передо мной в желтоватом фонарном свете, и исчез, как привидение.

Но если вглядеться, можно разобрать и классические завитки лепнины, и прихотливую паутину трещин, и облупившуюся краску.

Нужно только смотреть внимательно и зорко.

Мимо меня неспешно плывут дома, то скромно прячущиеся в синеватой тьме, то ярко освещенные, точно выступающие на авансцену. И точно так же рождаются и пропадают в моем котелке мысли. То более-менее разумные, то идиотские до предела.

Например, неожиданно выскакивает такая:

а ведь Павлуша – бледная копия своего дядюшки Витюни Болонского. Похож, здорово похож, но, как говорится, харизма не та, пониже и пожиже. А что, может, и сам Витюня – убогий двойник своего старшего брательника Стасика? Возможно, мужчины в этой семейке чем младше, тем ничтожнее?

Ничего-ничего, скоро я переговорю с неуловимым Стасиком Болонским, главным партнером и основателем фирмы, тогда и проверю свою гипотезу. А если главный партнер «Болонского» повидаться со мной не торопится… что ж, мы не гордые, подождем-с.

А пока займемся другими делами. Еще более важными. Потому что они связаны со смертью Алеши.

Завтра я встречаюсь с человечком, который последним (за исключением убийцы), видел Алешку живым.

* * *

Эта кафушка располагается на третьем этаже торгового центра «Король» (стало быть, я тут в самый раз). Если быть точным – это четыре кафушки, не разделенные перегородками, так что можно спокойно усаживаться за любой столик. Внутри «Король» опоясан галереями, напоминая московский ГУМ. И я, сидя за столиком у самого ограждения галереи, с любопытством наблюдаю за тем, что творится внизу.

В кафушке комфортная полутьма. Мирно булькает иностранная музыка. Неспешно, маленькими глоточками отпиваю из бокала пиво и блаженствую в ожидании женщины, которая может поведать немало для меня интересного. Если захочет.

И она появляется, сдобная, плотненькая, недаром ее зовут Пироженкой. Быстро цокая каблучками, приближается к моему столику, стаскивает алую курточку и набрасывает на рожок темной деревянной вешалки, похожий на короткую изогнутую ветку.

На ее подносе пирожное (толстушка словно намекает на свое прозвище) и стакан холодного апельсинового сока. И несет от нее таким злым ароматом духов, что у меня начинает кружиться голова.

Присев за столик, она принимается нервно потирать пухленькие ручки, поглядывая то на меня, то на гламурненький прямоугольный кусочек торта с ягодкой наверху.

– Да вы ешьте, – снисхожу к ее страданиям. – Я подожду. Не к спеху.

Она тут же оттяпывает ложечкой сладенький шматочек, интеллигентно разевает ротик с ярко-красными напомаженными губками и поглощает этот нежный набор бисквита, крема и прочих деликатесных прибамбасов. Чтобы самой стать еще более пышной и аппетитной.

Отведав полпироженки, она облизывает язычком губки с размазавшейся помадой, отпивает маленький глоточек сока и вытирает ротик салфеткой. Ее глазки счастливо замасливаются. Она разнежено вздыхает. И выдыхает:

– Спрашивайте.

– Скажите… – я чуть было не обращаюсь к ней по прозвищу, но вовремя спохватываюсь. – Скажите, Светлана, насколько мне известно, Алешу убили неподалеку от вашего дома…

– Ой! – всплескивает она ручками. – Пожалуйста, не напоминайте! Это так ужасно! Катя не говорила вам? – я безумно, безумно любила Алешу!.. – Пауза. В ее поросячьих глазках вспыхивает непонятный огонечек. – Вам это кажется странным?

– О, ничуть.

– Нет, – улыбается она кокетливо, – вы лукавите. А сами считаете, что я нехорошая. Признайтесь, это вам Катька напела. Дескать, Алеша любил ее, а я пыталась его отнять. Честное благородное – врет. Алеша совершенно ее не любил. Она – продажная девка. Завьялов купил ее как проститутку. Конечно, ее понять можно: громадный коттедж или даже вилла (вообще-то я не знаю, чем они отличаются), шикарная машина, какая марка, не скажу, я в машинах тоже не разбираюсь… Не видели? Поглядите – не пожалеете. Вся в шмотках, в брюликах – это я о Катьке-стервозине. Алеша был для нее просто забавой, игрушкой, вроде этого… кубика Рубика. Она с ним развлекалась, наставляла рожки Завьялову, точно знаю. Но серьезные отношения этой твари были не нужны. Еще чего! На кой фиг ей нищий журналист! Ей богатого подавай! А для меня Алеша был смыслом жизни, яркой путеводной звездой! И мы были бы вместе, как пить дать! Это Катька сбила его с панталыка.