Заговор францисканцев - Джон Сэк Страница 14

– Твой отец потерпел обиду от своего господина? – спросил он.

Амата вспыхнула:

– Обиду? Мой отец молился своему Господу, безоружный, с женой и детьми в семейной часовне, когда этот дьявол в человеческом облике ворвался в дверь и зарубил его насмерть. Мама прикрыла его собой, и тогда сын того сатаны пронзил своим двуручным мечом их обоих. Мой брат в поисках спасения выбросился в окно часовни...

Она перевела дыхание.

– Падая, он выкрикнул мое имя... а потом замолк. – Она спрятала лицо в ладонях. Плечи содрогались от беззвучных рыданий. – Я даже не знаю, как они похоронены.

Конрад отвел взгляд, устремив его в сгустившуюся тень под деревьями. Задавать следующий вопрос было страшно, но, узнав так много о гибели ее семьи, он должен был услышать все до конца.

– Как же ты осталась в живых?

– Я хотела убежать; но поскользнулась в крови моих родителей. Кровь залила каменный пол часовни, растеклась повсюду. Помню, я подумала, что плитки и кровь почти одного цвета. Это было похоже на дурной сон, в котором земля уходит из-под ног, как будто я скоро проснусь и ничего не было. Я перекатилась на спину и увидела занесенный над моей головой топор. И подумала, что теперь моя очередь умирать. Но мне не судьба была освободиться так просто. Их предводитель крикнул своему рыцарю, чтоб тот удержал свою руку. Мне тогда было одиннадцать, а ему нужна была служанка для дочери. Налетчики увезли меня с собой.

– Дочь – та, что поступила в Сан-Дамиано?

– Да. Ей этот жребий был так же ненавистен, как мне. – Амата выпрямилась и заговорила спокойно. – Я стала частью ее вклада за постриг. И была в восторге, хотя в то время не дала бы гроша за свою жизнь. Но скорее убила бы себя, чем осталась с ее отцом и братьями.

– И погубила бы душу самоубийством, – напомнил Конрад. – Ваши семьи враждовали, Амата? Была между вами кровная месть или давние обиды?

– Нет, все это было ради золота и серебра. Три жизни, а может, и больше, потому что я не знаю, что сталось с нашими слугами, – за проездное мыто. Наше поместье стоит там, где сходятся границы коммун Перуджи, Ассизи и Тоди. Мы называли его Кольдимеццо – «холм посередке». И, конечно, брали плату с купцов, которые проезжали по нашим землям с товаром. Торговцы шерстью из Ассизи – они бранились и грозили нам, но папа и его брат Гвидо только смеялись и отвечали такими же угрозами. Потом моя хозяйка сказала мне, что один из тех торговцев и нанял ее отца, чтобы убить нас.

Девушка не сводила глаз с тени, взбирающейся по склону холма, но Конрад догадывался, что видит она залитую кровью часовню Кольдимеццо. После долгого молчания она повернулась к нему, дернула плечом.

– Вот вам моя «спокойная жизнь».

В голосе ее не было больше ни страха, ни ярости.

«И вот причина, заставляющая ее вернуться в Ассизи», – подумал Конрад. Та самая, по которой он предпочел бы обойти город стороной. Всюду, где люди собираются во множестве, неизбежно разгорается война. Города и страны сражаются за торговые пути и земли. Внутри городских стен зажиточные горожане гвельфы воюют с аристократами гибеллинами из-за верности папе или императору Священной Римской империи. Семьи враждуют из-за обид, след которых затерян во времени, дети убивают родителей и братьев ради наследства. Насильственная смерть привычна для знатных господ, а простым горожанам не дают покоя вечные стычки, похороны и судебные тяжбы. Вокруг полным-полно вдов, вдовцов и сирот, и каждый живет только мыслью о мести. Вендетта – единственная искра, освещающая их погибшие жизни.

– А другие родственники? – спросил он наконец. – Ты ничего не сказала о дяде Гвидо и его семье. Они тоже погибли тогда?

– Нет. Те трусы все предусмотрели. Моя кузина Ванна собиралась замуж за нотариуса из Тоди. Ее мама и папа уехали с ней в город, чтобы приготовить все к празднику. И мы должны были через несколько дней приехать к ним.

Она прислонилась спиной к камню и закрыла глаза. Начала потихоньку напевать какой-то сельский мотивчик. Амата ушла в себя, погрузившись в воспоминания, и Конрад догадался, что больше ничего не услышит.

Девочка, должно быть, много горевала эти пять лет, растила в себе ненависть и обдумывала месть. Наверное, гадала, почему дядя не приходит за ней. А тот мог и не знать, куда она пропала после резни и даже кто были убийцы. Слуги могли разбежаться, а если и остались, не знали имен нападавших.

Отшельник тоже задумался: что же за рыцарь согласился стать убийцей-наемником? И почему Амата осталась в Сан-Дамиано? Почему с опасностью для жизни несла ему послание Лео, когда вполне могла сбежать и по сравнительно безопасным дорогам отправиться в Кольдимеццо? Может, она боялась, что от дома, куда можно вернуться, ничего не осталось? Чем больше он узнавал эту девушку, тем более загадочной она ему представлялась.

Ему так и хотелось взъерошить ей волосы, как мех той перепуганной лисички. Он даже протянул руку, но тепло, хлынувшее к чреслам, заставило его удержаться от прикосновения.

– Мне очень жаль, Амата, – сказал он.

– Помочитесь на свою жалость, – огрызнулась она. – Моих родных она не вернет!

Глаз она не открывала, но он видел, что под веками собираются слезы. Воспользовавшись минутой, когда она не могла увидеть его взгляда, Конрад изучал ее лицо, в надежде обнаружить ключ к разгадке этой загадочной женщины-ребенка. На скулах у нее вздулись желваки, и слезы тихо скатывались по вискам на землю. Она открыла перед ним свою рану, он увидел ее в минуту слабости. Ее грубость в какой-то мере помогла ему освободиться, вернула к действительности. Он в ужасе уставился на свою руку – ту, что так и тянулась погладить ее волосы. Как близок он был к тому, чтобы разрушить все духовные достижения лет, проведенных в глуши!

Мальчишкой он часто нырял в гавани Анконы за губками. Однажды, углубившись в размышления, он мысленно уподобил тем созданиям человеческие души. Губки, высохшие на солнце, становились легкими и воздушными, как человеческие души, открытые слепящим лучам Господней благодати. Он уже надеялся, что и его дух приближается к этому состоянию, когда появилась Амата с письмом. Всего второй день идет с тех пор, а душа его отяжелела и наполнилась заботами, сперва о Лео, затем о девушке, впитывая |в себя давно позабытые чувства. Ему вдруг остро захотелось одиночества. – Я поищу укрытия, – он. – будет сильный дождь. Скоро вернусь. Амата все так же мычала себе под нос тихую песенку. Конрад распутал пояса, поднялся и отряхнул рясу от пыли. Спускаясь с площадки на вершине, он бросил последний взгляд на одинокую маленькую фигурку, затем опустил голову и нырнул в тень деревьев.

Орфео с тоской смотрел, как отлив уносит его друга к устью бухты. Гребцы уверенно вели галеру по гладкой воде.

«До свиданья, Марко, – он. – тебе пути. Я буду думать о тебе, проходя по площадям Венеции, и каждую новую куртизанку посвящу твоей памяти».

У него не шли из головы рассказы старшего Поло о женщинах Кинсая – самых прекрасных женщинах в мире, проплывающих по улицам в разукрашенных паланкинах, с перламутровыми гребнями в блестящих черных волосах, с нефритовыми подвесками серег, касающимися нежной кожи щек, и о том, как придворные дамы, утомившись игрой с породистыми собачками, сбрасывают одежды и нагими ныряют, хихикая, в озеро и резвятся там, подобные стайкам серебристых рыб.