Год гиен - Брэд Гигли Страница 14

Тот согнулся, протянув вперед руки на уровне колен. Толстяк Пасер улыбнулся.

— Ненри перед всеми бахвалится твоими талантами. Мы ожидаем от тебя многого в этом плачевном деле.

Семеркет с сомнением уставился на брата. Пасер поймал этот взгляд и засмеялся.

— Это правда. Тебя бы не было здесь сегодня, если бы твой брат не осмелился замолвить за тебя словечко. А позволь сказать, когда поблизости находится Старый Кошмар, даже мне трудно бывает подать голос!

Градоправитель добродушно посмотрел на писца, который застенчиво стоял в дальнем конце комнаты.

— Старый Кошмар? — переспросил Семеркет.

— Это всего лишь прозвище, которое я дал моему собрату с западного берега, Паверо.

— Ах, да…

— Мне сказали, что ты разделяешь мое мнение о нем. Как ты там его назвал, по словам Ненри? «Старый кляузник с засранными мозгами», так? Здорово!

Семеркет ужаснулся:

— Мой брат не должен был этого говорить.

— А почему бы и нет? Все равно все так думают. Вообще-то, эти твои слова убедили меня, что министр правильно сделал, что поручил тебе данный случай.

Градоправитель заговорщицки понизил голос, наклонившись к Семеркету:

— Между нами говоря, я подозреваю, что Паверо знает об этом деле больше, чем признается. А вот и еда!

Кеея с перевязанным ухом внесла большое деревянное блюдо с мясом и хлебом, а слуга писца налил вино в серебряные чаши. Хотя с лица Пасера не сходила улыбка, глаза его не отрывались от Семеркета.

— Пожалуйста, — сказал он, протягивая чашу вина, — выпей. Я настаиваю.

Лицо стоящего в тени Ненри тревожно дернулось. Семеркет не обратил внимания на гримасы брата и принял чашу душистого белого мареотийского вина из рук градоправителя. Писцу вина не предложили, он мог только беспомощно наблюдать, как младший брат выпил, хотя это могло свести его исцеление на нет.

— Почему господин подозревает своего собрата? — спросил Семеркет.

Пасер поднес ко рту баранье ребро и задумчиво обглодал его, прежде чем ответить. Видя, что чаша собеседника пуста, он вновь наполнил ее.

— Просто заговорило мое старое недоверие к знати. Они непохожи на нас, Семеркет, на тебя и на меня. Мы всю жизнь должны следовать правилам, тогда как они делают, что хотят.

Ненри кашлянул от дверей. Градоправитель ошибался, думая, что Семеркет когда-либо играл по иным правилам, чем свои собственные. Все же писец не спешил поправлять господина — и заметил, что брат его тоже с этим не спешил.

— Хуже всего южные семьи, — продолжал Пасер. — Они такие высокомерные, так гордятся своими привилегиями! Не мог бы ты передать мне утку? Великолепно. И я тебе еще кое-что скажу — теперь, когда южное царство почти уничтожено, эти семьи вынуждены терпеть лишения — впервые на протяжении многих поколений. Теперь все богатство сосредоточено на севере, а не здесь, в Фивах. Им это не нравится. Я подозреваю их, Семеркет… А прежде всего — Паверо.

— Подозреваете… А в чем?

Семеркет принял из рук Пасера третью чашу вина.

— Во всем… и ни в чем. У меня просто чутье, вот и все. Не больше — но и не меньше. И я совершенно убежден, что Паверо скрывает что-то дурное. А теперь…

Пасер принялся высасывать из кости мозг, и его сияющее лицо стало хитрым и сосредоточенным.

— Если ты что-нибудь выяснишь — что угодно, это все равно, — способное подтвердить мои подозрения, тогда я мог бы… Ну, об этом необязательно говорить, верно?

Он позволил невысказанному обещанию повиснуть в воздухе.

Лицо Семеркета осталось неподвижным, словно маска. Пасер, рассеянно вытерев пальцы о подушку на кресле эбенового дерева, отвязал от пояса кожаный кошель и бросил бывшему чиновнику. Мешочек был полон серебра.

— Я знаю, ты многообещающий человек, — сказал градоправитель. С этими словами он встал, закончив беседу и громко рыгнув.

— Рассчитывай на меня, Семеркет. Я твой друг, всецело.

— Я запомню это, господин градоначальник.

Семеркет не присоединился к брату и его жене, проводившим Пасера и попрощавшимся с ним у ворот. Вместо этого Ненри нашел младшего несколько минут спустя у сортира — тот выблевывал выпитое вино.

* * *

На следующий день Ненри договорился о том, что представит брата министру. Но незадолго до рассвета из пустыни на Фивы налетела песчаная буря. Песок забивался в морщины стариков, сушил щеки плачущих детей, крутился маленькими смерчами и врывался в хижины бедняков, в храмы и во дворцы, бежал ручейками из незаделаиных трещин кирпичных стен.

Закутавшись в отличные туники из легкой ткани, специально предназначенные для таких дней, Семеркет и Ненри, взявшись за руки, пробрались по опустевшим улицам к храму Маат. Они не разговаривали, чтобы в рот не забился песок. Хотя утро было в разгаре, в южной столице стало темно, почти как ночью.

Когда они добрались до храма, пришедших немедленно впустили к министру.

— Я навел о тебе справки, — сказал Семеркету старый Тох, пристально глядя на него со своего маленького трона на возвышении. — Тебя тут помнят.

Семеркет склонил голову.

— Но не с любовью.

Бывший чиновник, скрестивший на груди руки, просто продолжал глядеть на министра, сидя на низком стуле без спинки у подножия возвышения с троном.

Вместо брата заговорил Ненри:

— Великий господин, — сказал он (лицо писца вновь кривилось тиком), — заверяю, что мой браг был прямым человеком, несклонным к лести и сладким речам.

— Прямым? — перебил министр. — Мне сказали, что он груб. Не подчинялся начальству. Обладал плохими манерами и плохим нравом. Некоторые даже назвали его вульгарным.

Ненри попытался переменить тактику.

— Мой брат все-таки имеет одно достоинство, великий господин — он говорит правду.

Тох со вздохом откинулся на спинку трона:

— Об этом я тоже слышал.

Он застонал (когда разразилась буря, начали болеть суставы) и раздраженно посмотрел из-под парика на Семеркета.

— Слышал, что твой брат использует правду, как дровосек использует свой топор.

Тох крикнул, чтобы принесли пива, подслащенного медом. Его писец, сидя рядом с ним на полу, отложил свои кисти и налил пива из кувшина рядом с собой.

— Итак, — сказал министр, — продемонстрируй мне пример этой своей правдивости. Скажи что-нибудь, чего никто не осмеливается сказать мне в лицо.

Ненри немедленно встревожился.

— Великий господин!.. — брызгая слюной, начал он.

Писца испугали последствия такого требования. В тусклом свете храма Тох поднял руку, веля ему замолчать.