У каждого свое зло - Фридрих Незнанский Страница 14

Ночью, когда они, горячие, расслабленные после любовных игр, лежали, отодвинувшись на разные края постели — было невыносимо жарко, хотелось пить, курить, спать, она вдруг сказала, словно и не было у них перерыва в том, начавшемся после ухода Димона разговоре:

— Слушай, как ты думаешь, почему этого заморского деятеля интересуют именно птички? Ведь вон хотя бы у того же Краснова — у него редкости и поценнее есть…

— A этого иностранца поценнее не интересует, — усмехнулся Решетников. — Его имидж интересует, понимаешь?.. Ну вот представь, как будто это все у нас в России. Грабил, грабил человек, занимался рэкетом, может, даже заказывал кого, а потом раз — остепенился. Захотел в Думу попасть или там чего… Не преступником считаться, а общественным деятелем… Не слыхала про такое?

— Сколько угодно!

— Ну и что тогда человек делает? Правильно, создает себе новый имидж. С уголовщиной — ни-ни, честь делового человека для него что? Главная заповедь. Ну и, конечно, спонсорство всякое, благотворительность. Ну и, конечно, чудачества. Какой же он опасный человек, если он команду КВН в Москву послал на свои деньги, или художников местных поддержал, или инвалидов, или детский сад… Понимаешь? Для него невинность становится дороже, чем для невесты!

— Больно нужна тебе была моя невинность! — хихикнула Алла, кладя на него свою роскошную ногу.

— Ладно, ладно, сдаюсь, — засмеялся он, чувствуя, как плоть начинает оживать независимо от его воли. — Мне твоя невинность — как зайцу барабан, ты мне без нее гораздо больше нравишься!

— Ладно, замнем, — великодушно согласилась Алла, снимая с него ногу. Значит, говоришь, ради имиджа, так? Невинность, репутация и все такое… Это я понимаю. Но вот наши птички — они разве для этого дела годятся? Ведь мы же с тобой совершили самую настоящую кражу, да еще не просто — в составе созданной с преступным умыслом группы. Ведь за это хор-роший срок припаять могут, тем более с нашими-то судимостями… И он, твой иностранец, не может об этом не думать, верно?

Решетников поднялся на локте, с интересом посмотрел на нее. Да, красивая бабенка, ничего не скажешь, а какая зарюханная, какая несчастная была полгода назад, когда он ее только встретил. И, главное, котелок варит как надо, если не считать того, что как-то глупо вести такие разговоры в голом виде…

— Ну, во-первых, тот, с кем я имею дело, — всего лишь посредник, сто раз уже объяснял. А значит тот, кто книги заказал — вообще ни к чему такому… нечестному заранее причастен быть не может. Во-вторых, ты что же думаешь, что я этому Петерсену сказал: готовьте, мол, денежки, я для вас этих «птичек» украду? За кого ты меня держишь, цыпа моя! Я ему изложил свою версию, а версия моя такая: Краснов на старости лет сам решил продать свои книги. Кризис в стране, то-се, старику пенсионеру живется трудно, а кроме того, захотел передать книги родственной душе, в надежные руки. Так что и я, можно сказать, всего лишь посредник…

— Не расскажешь, как тебе это удалось? Бумажки ведь, поди, какие-то для убедительности потребовались, документы…

— Тебе-то зачем знать? Для расширения кругозора? Думаешь, когда-нибудь пригодится? Вряд ли, дорогая. Если у нас с тобой это дело выгорит — все, мы больше к уголовщине и за километр не подойдем!

— Зарекалась ворона говно клевать, — задумчиво сказала Алла. — Ай, не обращай на меня внимания. Это так, мысли вслух… Что-то курить ужасно хочется, да и выпила бы я чего-нибудь для поднятия тонуса. Твой тонус как? — Она провела рукой внизу его живота. — Видишь, надо, надо тонус поднять!

Они, как были голые, перебрались на кухню. Алла сидела, дразня его одна нога на полу, вторая на табуретке.

— Да хрен с ним, с этим Петерсеном, правда, Игорек? — залихватски сказала она, наливая ему и себе. Коньяк тепло желтел в пузатых бокалах, обещая согреть, расслабить. — Позвонит он сегодня, собака, или нет? прошептала вдруг она словно про себя.

Они выпили, но вместо того, чтобы чем-нибудь зажевать алкоголь, она заговорила снова:

— В Америке этой гребаной, или откуда он, этот самый Петерсен, наверно, и вправду можно позволить себе честно жить. А у нас? — Алла с жадностью закурила, продолжила, не глядя на него и пуская дым к потолку: Но вот у них там аукционы эти знаменитые — Сотби, Кристи… И что, ты мне скажешь, что там не торгуют ну… как бы это поделикатнее — сомнительными вещами?

— Вот именно, что сомнительными, — кивнул Игорь Альфредович. — Да, они работали честно, эти аукционы, старались, во всяком случае. До тех пор, пока в Европу не повалили наши дорогие соотечественники, новые русские, так их!

— Не смотри на меня, — словно не слушая, прервала вдруг она, встала и подошла к холодильнику, нагнулась, выискивая что-то в его освещенном чреве.

Какое там не смотри!

— Ну, и что ты замолчал-то? — невинно спросила Алла, возвращаясь к столу с двумя большими помидорами и баночкой майонеза. — Ужас как помидоров вдруг захотелось! Ну, так что ты замолк? Я тебя очень внимательно, между прочим, слушаю!

— Как новые русские подвалили — так сразу все изгадили, испоганили, нувориши, ублюдки безмозглые… Поначалу наши толстосумы так вздрючили цены, что у Европы бедной волосы встали дыбом. Хватали и хватают все, что под руку попадется. Все скупают! — снова начал он, завороженно глядя на то, как при каждом ее движении шевелятся, живут над столом своей собственной жизнью ее красивые груди. — Государство, музеи — не могут даже прислать на аукцион своего представителя, не то что купить, а эти — метут все подряд. И кто, Аллочка, кто? Артисточки, певички или ворье! Да раньше такую публику и на порог бы…

— Артисточки, значит, не тот покупатель, а ты, значит, в самый раз, да? — усмехнулась Алла. — Сам-то ты кто?

— Я?! — довольно искренне изумился Игорь Альфредович. — Да в моем роду, если хочешь знать, были бароны и даже графы. Моя фамилия Решетников — в Бархатной книге!

— Слышала я про эту вашу Бархатную книгу, слышала. И всегда удивлялась: если вы там все были, в этой книге, чего ж вас Советы всех не перешлепали? Как удобно: открыл книгу — и вот тебе готовые списки. А? — Она захохотала. — Ну ладно, ладно, не обижайся… граф. С какой только стати ты, потомок аристократов, в откровенную уголовщину полез? Ну-ну, не злись, я ведь это любя, я ж не просто твоя поделыцица, я твоя женщина! — И снова замурлыкала, придвинулась к нему, обдав его тело горячим жаром.

— Ах, дьявол, — пробормотал он. — Ты из меня веревки вьешь, Лялюся! Я просто молодею с тобой и душой, и телом…

— О! Где-то я эти слова сегодня уже слышала. А, да! Представь, то же самое говорил мне старик Краснов. Как это у вас, книжников, называется? Конгениальность?

— Я тебе не книжник, и незачем флиртовать направо и налево с какими-то стариками, за которыми ты выносишь утки!

— Ну вот, видишь, сразу и хамить. А делал вид, что любишь…

— Одни наши сволочи продают перекупщикам сказочные ценности за гроши, — бормотал он, словно не слыша ее, словно решая какую-то свою задачу, — а другие идиоты, с мошной, скупают всякое европейское дерьмо за огромные деньги! Пришли — и все равно что испортили воздух в приличном обществе. Я, может, и плохой человек, и стал на одну доску с ворьем, но я с этой сволочью буду бороться, как могу! Мне заказал Петерсен два тома «Птиц Британии», и я ему их устрою, пока какой-нибудь бездарный наследник не сплавил их за гроши на аукцион! Вот ты говоришь — почему именно эти книги? Не знаю. Почему Гиммлер любил кроликов? Но, судя по тому, что этого клиента еще интересуют «Птицы Америки» Одюбона, полагаю, что этот чудак питает сентиментальную слабость к птицам. Кстати, в этих книгах чудные гравюры на дереве… Вот ты спрашиваешь…