Тайный дневник Михаила Булгакова - АНОНИМYС Страница 14

Холодный воздух, как яд, проникает в больные бронхи, выворачивает их наизнанку, сотрясает от приступов кашля. Воздуха все меньше, он уже не входит в легкие, еще немного, и задохнешься от ледяной, смертельной пустоты.

– Отравлен хлеб, и воздух выпит: как трудно раны врачевать… – рифмованные строки приходят откуда-то с черного неба, они стонут, плачут, и стонет и плачет с ними граф. Плачет как ребенок, не стесняясь своей слабости.

Как, как этот жизнерадостный адамист, этот еврей Мандельштам мог еще семь лет назад знать, что случится с графом, что будет с ними со всеми? «Иосиф, проданный в Египет, не мог сильнее тосковать…» Истинно, не мог. Все они теперь ветхозаветные иосифы, все попали в страшный египетский плен к большевикам. Кто выведет их отсюда, кто спасет? Никто не выведет, никто не спасет. Одна надежда была – на верховного правителя России адмирала Колчака, но и того расстреляли в иркутском феврале, таком же морозном, как нынешний московский декабрь. Расстреляли без суда и следствия, как бешеного волка.

И он, граф, теперь как этот волк, но волк одинокий, без стаи. Ах, белая стая, где растворилась ты? Погибла в жарких боях на Восточном фронте, сожжена пулеметным огнем в кубанских степях, потоплена в священных водах Севастополя, изнемогает от тоски по дому на холодных стокгольмских проспектах.

И раз стая его перестала существовать, то и сам он больше не волк, а собака, но не бешеная даже, а смирная, любому готовая за кусок хлеба руку лизать… тут граф встрепенулся. Нет, господа большевики, нет, даже не надейтесь! Это ложь, не готова эта собака, а точнее, этот граф лизать руки кому бы то ни было, и лучше он умрет с голоду, чем унизится. Так вот, милостивые государи, так и никак иначе!

После этой мятежной мысли Обольянинов почувствовал себя лучше и даже немного воспрянул духом. Однако длилось это недолго. А все потому, господа, что есть вещи пострашнее голода. Когда в дикий мороз нет крыши над головой, вот тогда становится ясно, что такое настоящая адская мука. Не зря в «Божественной комедии» Данте поселил своего Сатану не в банном чаду адских сковородок, а в стынущей ледяной преисподней.

Когда-то, так давно, что и не упомнить, четыре или пять лет назад, выходил граф в московскую зиму, распахивал на себе жаркую горностаевую шубу, прыгал в сани, и тройка мчала его в «Эрмитаж». Пулярки, икра, жареные лангустины, артишоки в шампанском, седло барашка и фирменный салат от мсье Оливье с рябчиками… Ах, Россия, которую мы потеряли! Граф зажмурился и прямо почувствовал, как сок от рябчиков потек по подбородку. Впрочем, нет, это был совсем не сок. Кель скандáль ^[12] – голодный граф пустил слюни, как последний младенец!

Но кто обвинит Обольянинова – он не ел со вчерашнего вечера. Да и то, что он ел, не шло ни в какое сравнение ни с пулярками, ни даже с простой жареной курицей. О, этот пайковый хлеб, ни консистенцией, ни вкусом почти не отличимый от глины! Поэт Хлебников мечтал когда-то, что человечество сможет не растить хлеб, а есть сразу землю. И вот, кажется, мечты его сбылись. Уму непостижимо, как и из чего можно готовить такую субстанцию, да еще после этого называть ее хлебом!

Впрочем, и такого хлеба нет нынче у бедного графа. Его сняли с учета и выгнали из каморки, которую он занимал на правах дворника. Из собственного поместья его выперли уже давно – как нетрудовой элемент и махрового аристократа. К счастью, случилось это летом, так что он некоторое время мыкался по паркам и вокзалам, пока случайно не встретил своего бывшего крестьянина, Антипа, который при новой власти сумел устроиться в жилконтору. Крестьянин был хитрый, как и все крестьяне, но, в отличие от прочих, добрый и помог бывшему помещику.

– Устрою вас на работу и жилплощадь вам дам, – пообещал Антип. – Вот только звание ваше – граф – эксплуататорское до невозможности. Кем бы вас записать, чтобы не подкопались? – Пролетарием, может быть? – робко предположил Обольянинов.

– Каким еще пролетарием, – горько усмехнулся Антип, – вы на руки свои посмотрите. Да что руки – у вас на лбу написано, что вы помещичий класс.

Антип задумался, граф терпеливо ждал. Наконец Антип вздохнул и спросил:

– Вы чего-нибудь делать умеете, кроме как графом быть?

Теперь задумался уже Обольянинов. А действительно, что он умеет?

– Владею иностранными языками… – неуверенно начал он перечислять. – Танцую неплохо. Играю на фортепиано. Помнится, сам Рахманинов меня хвалил…

Антип покачал головой.

– Нет, не годится. Рахман ваш этот и прочая буржуазная татарва никому теперь не защитники. Надо именно, чтобы руками делать. Хлеб там сажать, на станке работать, еще чего.

И тут граф вспомнил.

– Коней могу объезжать! – воскликнул он радостно. – Можно записать меня жокеем. Или тренером, например.

Антип задумался.

– Коней – это ничего, – сказал он. – Коней – это можно. Только не тренером никаким и не жокеем, кто это все понимает, кроме вас? Запишем конюхом. Пусть-ка попробуют к конюху привязаться – первостатейный ведь пролетариат!

Графу выправили новые документы – по ним он значился конюхом у себя же в имении – и поставили на должность дворника.

Обольянинов, намыкавшийся по чужим подворотням, ужасно дорожил этим местом и боялся, что его разоблачат и попросят вон. Поразмыслив, он решил, что для правдоподобия лучше ему все-таки изображать социально близкого. В юности граф играл в любительском театре, однако правдиво изобразить конюха Степана все равно не мог. Для убедительности он пытался напиваться и даже немного буйствовать, но делал это так неумело, что снискал себе признание среди жильцов в качестве городского сумасшедшего. Впрочем, быть дворником это ему не мешало и даже в каком-то смысле помогало: квартиранты побаивались ненормального и слишком уж куролесить при нем не отваживались.

И вот, когда граф уже почти свыкся со своим положением, случилось страшное. Антипа арестовали за взятки, и в жилконтору пришел новый человек, у которого были свои кандидаты на место дворника.

Новый человек, представившийся товарищем Бухтеевым, посмотрел в домовую книгу и увидел, что граф значится бывшим конюхом.

– Конюх, значит, – проговорил он задумчиво, окидывая Обольянинова подозрительным взглядом. – А ну, дай чего-нибудь по матери.

Обольянинов, хоть и граф, был все-таки русским человеком и знал родной язык в разных проявлениях. Но его подвело отсутствие привычки: не было в его ругани правильных интонаций.

– Ну, какой же ты после этого конюх, – с укоризной сказал ему Бухтеев. – Ты не то, что материться не можешь, ты небось не знаешь, с какого конца к лошади подходить. Гидра ты и контра на многострадальном теле революции, и шлепнуть тебя надо, не отходя от стенки.

Обольянинов заспорил, говоря, что он знает, с какого боку подходить к лошадям. Просто при оформлении вышла путаница: полуграмотный Антип записал его конюхом, хотя он жокей и лошадиный тренер.