Нежный убийца - Марина Серова Страница 13

Гоша засунул голову еще глубже в окошко.

— Да, это оно. Ах, как жалко, что у вас нет точного адреса! Я так рассчитывал…

— Да вы не расстраивайтесь, молодой человек. Я ж вам говорю — с Анной Иванной побеседуйте! Она сорок лет на этом участке, всех знает и все чуть не наизусть помнит. Сейчас как раз почтальоны должны подойти, — матрона взглянула на большие электронные часы на стене. — Обождите минут десять. Я вам ее покажу.

Однако нам пришлось прождать почти полчаса на откидных стульях под китайским розаном, прежде чем в дверях почты начали появляться женщины с большими сумками через плечо. Третьей или четвертой по счету и оказалась наша Анна Ивановна: лет под шестьдесят, низенькая и кругленькая, словно колобок, с седыми волосами, повязанными выцветшей ситцевой косынкой, и добрым круглым лицом, раскрасневшимся от жары. Должно быть, она страдала гипертонией.

Одного взгляда на почтальоншу мне хватило, чтобы заключить: ждали мы не напрасно. Не знаю, как там насчет адреса, но вообще-то такие Анны Иванны мно-огое могут порассказать…

Женщина присела рядом с нами, и Гошка повторил ей легенду насчет своего друга, приславшего письмо Марине Алексеевне, не забыв упомянуть, что он тоже ученик Ветровой. Последнее обстоятельство сразу и бесповоротно расположило Анну Ивановну к нам. Да, она отлично помнит то письмо: сама вручила его «Мариночке», которая и расписалась в уведомлении. Послание было из Воронежа, но точного адреса письмоносица, конечно же, не запомнила.

— Постой-ка, милый… — Анна Ивановна схватила за руку Гошу, который все еще продолжал играть в нашем дуэте «первую скрипку». — Вспомнила улицу: Хользунова! Точно! Я еще, помню, подивилась: в Тарасове такая же есть, дочка моя на ней живет. И еще, по-моему, квартира не была указана — только номер дома. Может, в частном секторе твой дружок проживает, а?

— Все может быть. Он недавно адрес сменил, так что я еще ничего не знаю. Спасибо, Анна Ивановна, вы мне очень помогли. Улица — уже кое-что!

Скворцову явно не терпелось распрощаться. Но моя рука твердо легла на его лапу с другой стороны, и он вынужден был остаться в сидячем положении.

— Анна Ивановна, — как бы невзначай обронила я, — а что, Марина Алексеевна ждала это письмо? Наверное, обрадовалась?

— Ждала? Да то-то и дело, что не ждала вовсе! Сначала удивилась очень, когда я ей сказала, что письмо принесла из Воронежа. А потом, когда конверт увидела… Ох, дочка, что было-то с этим письмом! Вспоминать жутко… Затряслась вся, побелела, что твоя бумага, — Марина-то. «Ивановна, говорит, это ж Сашеньки моего рука!» Что ты, Мариночка, говорю, окстись: как такое возможно?! А она знай свое твердит… И в самом деле, присмотрелась я — гляжу, на конверте вроде как два разных почерка: адрес получателя написан одним, а обратный — ну, там, где эта самая Хользунова улица, — вовсе другим! И фамилия Марине была незнакомая: Хо… Хро… Нет, не помню. Ну, да ты, милый, знаешь, как дружка твоего фамилия, — кивнула она Гошке. — Я только запомнила, что на «Х» начинается — из-за улицы Хользунова. До того ли было тогда… Я, милые мои, страсть как перепугалась из-за Мариночки. Ну, тут братец ее выскочил, Алешка, и увел ее, сердешную. А меня вон выставил. Вот и все, больше я про то письмо ничегошеньки не знаю. И Мариночку больше не видела: перестали меня до нее допускать. Слегла она совсем после того — с горя-то… С горя ей, видать, и про Сашин почерк померещилось.

Глаза Анны Ивановны наполнились слезами. Она промокнула их концом своего платочка.

— Хорошая была женщина Мариночка. Добрая. Царство ей небесное! — Почтальонша перекрестилась и всхлипнула. — Я была вчера на похоронах. А как же! Почитай, уж больше сорока лет знаемся. Я, милые, Мариночку во-от такой помню… Еще родителям ее покойным письма носила. Дядюшку их знавала — того, который потом в Израиль подался. После слал оттуда такие чудные конверты с красивыми марками. Я их прямо в руки отдавала: еще украдут ребятишки из ящика, из-за марок-то…

Племянник нетерпеливо воззрился на меня, но я только чуть прикрыла глаза, внушая ему заповедь терпения.

— Мариночка, ангельская душа, почитай, всех моих деток, а потом и внучат одевала, да… — неторопливо журчала певучая волжская речь почтальонши. — А их трое у меня было, ребят. Да муж — горький пьяница… Ну вот и не брезговала ничем. Правду сказать, плохого-то Марина и не предлагала никогда, все вещи добротные были, почти не ношенные. Дядя из-за границы им посылками присылал. Хорошо жили Михайловские, что и говорить! Но и другим помогали.

— Михайловские, вы говорите?

— Ой, да это я по привычке! Это ж девичья фамилия Мариночки. В Сольске их все знают как Михайловских. Муж-то ее, Виктор Петрович, — он не местный. Приезжий, из военных. Тоже хороший человек, солидный. Понятно, что Марина его фамилию носила — Ветрова. Да только мы, старики, часто и Виктора Петровича за глаза зовем Михайловским… Ну вот, — Анна Ивановна вздохнула, — а теперь, почитай, от Михайловских и не осталось никого. Двое их теперь на белом свете: Виктор Петрович да Гелечка. Славная девочка — вся в Марину пошла. Как и покойница: та в свою матушку уродилась. Ах ты, господи, вот уж досталось бедной девчушке так досталось! Сначала брат, Сашенька, а теперь и мама…

Глаза сердобольной женщины снова увлажнились. Достав из кармана большой мужской носовой платок, она шумно высморкалась.

— Как же это — двое? — осторожно ввернула я. — А Алексей Алексеевич, брат Марины? Молодой, энергичный, врач по профессии…

— Ишь ты — «Алексей Алексеич»! — Анна Ивановна даже поперхнулась от возмущения. — Павлин он бесхвостый, а не Алексеич!

Я едва не прыснула: ведь и я обозвала про себя Марининого братца точно так же при первой нашей встрече.

— Нет уж, Алешка не в родителей пошел. Одно слово — баламут! Уж Мариночка с ним и намучилась — после маминой-то смерти… Еле выучился на доктора. Потом, когда она уж за Ветрова замуж вышла, Виктор Петрович маленько прибрал Алешку к рукам. За границу работать пристроил — там все-таки построже. А то куда такое годится: мужику под сорок, а он болтается туда-сюда, словно говно в проруби… Сколько баб перебрал — все ему, вишь ты, не такие! Только теперь вот жениться надумал. Мариночка, бедная, так радовалась, когда узнала, так радовалась…

— Ну, вот видите: даже невесту привез на смотрины. Другой женился бы — никто б и не узнал. Значит, уважает свою семью!

— Как бы не так — «уважает»… — не сдавалась Анна Ивановна. — Деньги он больно уважает, вот что! Ты думаешь, он чего теперь приехал? Он приехал, чтобы Марина наследство ему отписала! Дядя-то их израильский помер недавно. Оставил после себя кучу денег и клинику — он там и собственную клинику заимел, Мариночка говорила. И все это по завещанию должно было достаться сестре, то есть Марининой матери. Потому что она единственная от брата не отказалась, когда он в этот самый Израиль наладился, и помогала чем могла, и даже, кажется, деньжат на дорогу собрала. Ну вот старик и решил: раз так — пусть все его добро, которое он потом за границей нажил, переходит по женской линии. Стало быть, если сестра помрет, то наследство ее дочка получает, Марина то есть. А Алешке — так, какая-то мелочишка. Своей-то семьей Марк Михайлович так и не обзавелся, бедняга: все некогда было. Бездетный остался. А башковитый был мужик — страсть! Говорят, что-то там новое изобрел в медицине, через то и разбогател. Да через то же, видать, и рак себе заработал, раньше времени преставился, царство ему небесное…