Моралите - Барри Ансуорт Страница 13

Глаза у него расширились. Он говорил с чувством, но выражение его лица оставалось смутным, будто источником его чувства не были произносимые им слова.

— Мы не можем тягаться с ними, — сказал он. — В Ковентри я видел Христа, восстающего из гроба с помощью блоков и возносящегося на Небеса, где облака висели на невидимых глазу веревках. Я видел обезглавливание Крестителя, когда комедианта подменили на чучело с помощью люка и игры света, и так искусно это было сделано, что зрители ничего не заметили и закричали от ужаса, увидев безголовый труп. И вот тогда я понял — когда услышал, как они кричат при виде пучка соломы, облитой бычьей кровью. Завершился день бедных комедиантов, которые странствуют с Мистериями и Моралите. Мы трудились, делали все что могли, и мы искусны в своем деле, и вот сидим здесь и пьем затхлое пиво. Отсюда и до Дарема утолять голод нам придется только затирухой из желудей с нашими соплями вместо соуса, разве что Тобиас поймает в свой силок кролика, но в такую морозную погоду это нелегко. Нет, брат, мы должны найти что-то еще. Остальные ждут этого от меня. Я старшой труппы.

Он тяжело кивнул и снова посмотрел на меня, но теперь его взгляд посветлел.

— Прыгун сказал дело, пусть он и спал, когда говорил, — продолжал он. — История Падения — старая история, люди знают, как она кончается. Ну а если бы история была новой?

— Новая история про наших праотцов в Раю?

— Это убийство, про которое ты говорил, — сказал он. — По дороге к священнику мы кое-что о нем узнали.

Мне ниспослан дар предвидения, как я сказал, начиная это повествование. Иногда мы не знаем, чего ожидаем, пока ожидаемое не сбывается. И вот оно сбылось теперь с этими его словами, которые должны были бы удивить меня, но не удивили. Я ощутил первый страх там, в этой убогой харчевне, когда увидел свет на его лице, свет безрассудной смелости.

— Конюх в гостинице говорил про него, — сказал я. — Вот не думал, что ты станешь слушать такие сплетни.

— Да нет, — сказал он. — Наше ремесло в том и состоит, чтобы подмечать все. Говорили между собой одни женщины. Протяжными голосами, как бывает, когда женщины согласны, обсуждая что-то скверное, и довольны своим согласием. — Он широко открыл глаза, опустил вниз уголки рта и, говоря почти шепотом, изобразил этот женский разговор. — Да-а-а, она всегда была такой скромницей, кто бы мог подумать про нее такое, на мужчин даже не смотрела… Так, соседушки, какой мужчина захотел бы взять ее за себя? — Он умолк и посмотрел на меня очень серьезно. — Все их голоса были одинаковыми, — сказал он. — Будто хор. Почему никто не захотел бы взять ее за себя?

— Когда она совершила подобное…

— Нет, — сказал он. — Они говорили о времени до убийства. Может быть, она уродлива, может быть, она колдунья.

Я не хотел говорить об этом, но его воля была сильнее моей и подавила мою — и тогда, и позже. Его желание, свет интереса в его лице понудили меня. Я подкормил его интерес кусочками, которые он дал мне сам.

— Деньги нашел духовник лорда, — сказал я. — Нашел их у нее в доме.

— Не в ее доме, а в доме ее отца, — сказал он. — Она молода, не замужем. У нее нет дома.

— Откуда ты знаешь? — спросил я его и увидел, как он слегка пожал плечами. Во дворе стоял сильный запах нужника. Ночные уборщики нечистот еще не побывали тут. Меня теперь томила усталость, и я исполнился страха, хотя и не знал, что меня страшило. Внезапно мне вспомнилось лицо конюха, когда он повернулся из тени на свет.

— Я поговорил с женщиной священника, пока ждал, — сказал Мартин. — Тобиас остался снаружи, потому что с ним был его любимый барбос.

— Ты расспросил ее?

— Да, задал вопрос-другой.

Я выждал, но он ничего не добавил. И даже тогда я не унялся.

— И все-таки, — сказал я, — очень странно, очень необычно, что женщина без чьей-нибудь помощи могла вот так убить мужчину.

— Как — так? Мы ведь не знаем, как он был убит.

— Я про то, что он был убит на проезжей дороге. Женщина может убить мужчину из злобы или из ревности, выбрав время, когда он не будет настороже.

— Это же был не мужчина, а мальчик двенадцати лет.

На это у меня не нашлось ответа. Значит, Томас Уэллс был почти ребенок. Разрешение мелких недоразумений не уменьшает злодейства. Женщине нетрудно убить ребенка, да… Женщине священника он задал не просто вопрос-другой, понял я.

Теперь он улыбнулся и заговорил со мной знаками, что делал часто и всегда без предупреждения, чтобы я поупражнялся. Он сделал змеиный знак тонзуры и брюха, обозначив монаха; затем быстрые рубящие движения, рисующие крышу и стены; затем знак настоятельного вопроса: большой, указательный и средний пальцы левой руки сложены в щепоть, и рука быстро качается взад-вперед под подбородком — знак, очень похожий на обозначающий еду, но только в этом случае большой палец наложен сверху, локоть выставлен, а движения более медленные.

Как Монах оказался в доме?

Он ждал, прижав руку к затылку, настаивая на ответе. Стыжусь сказать, но истина понуждает меня, что я наклонил голову вперед, выражая нетерпеливость, и постарался как мог лучше изобразить блуд торопливыми движениями языка, хотя и не сумел достичь лихорадочной быстроты Соломинки.

Мартин засмеялся, глядя на меня. Он, казалось, был теперь в превосходном настроении.

— Но она на мужчин даже не смотрела, — сказал он, — если верить нашим почтенным горожанкам. — И он сжал губы и провел правой ладонью по щеке в знак стыдливого румянца, а затем обеими руками словно плотнее закутался в шаль, как Целомудренность в Моралите.

Вот и все, что мы сказали в тот вечер об этом деле. И потому что под конец он засмеялся и не поскупился на шутку, мой страх был погребен. Необузданность, которую я почувствовал в нем, готовность преступить заповеди — им я нашел сносные объяснения. Он был удручен неудачей нашего представления, его угнетала наша бедность. Вот так я старался успокоить себя. Я все еще недостаточно знал его, не знал, что все в нем было серьезно. Быть может, потому-то он в тот вечер и позвал погулять с ним меня, кому его натура еще не была достаточно знакома, с кем он мог поговорить, не выдав своего намерения. Теперь я уверен, что намерение это уже созрело в нем.

Я знаю это, ибо теперь узнал Мартина получше, а тогда я ничего и заподозрить не мог. Но дурное предчувствие не исчезало. С помощью памяти не так уж трудно изложить события в должном порядке. Но ужас, овладевающий натурами вроде моей, проследить непросто. Он пробуждается толчками вперед-назад, он лепится к новому. Страх, который я испытал в харчевне перед властью человеческого желания, властью ради зла или добра, я и сейчас его чувствую. Природа власти всегда одна, пусть она и носит разные личины. Личины безвластия тоже разнообразны. Я помню, что было сказано между нами в тот вечер, и смену выражений на его худом лице. Он уже совершил то, что всегда совершал с пугающей легкостью: он перешел от мысли к намерению, к стратегии, будто их не разделяла никакая завеса, даже легкий полог тумана.