Безумство Мазарини - Мишель Бюсси Страница 13

Идущие впереди Йойо и трое наших затянули «Самый долгий день», они не столько пели, сколько орали в такт шагам, громко топая по пыльной дороге. «Под огнем, под обстрелом… порохом и пушками… мы пойдем к победе… потому что это самый долгий день» ^[4]. Этим кретинам нравилось маршировать под самые бездарные военные песни, и больше всех — Йойо. Когда они не могли вспомнить слова — свистели.

Укрыться в оболочке.

Черной оболочке моего траура.

Я не видел отца мертвым. Я не видел его тела. Я никогда не был на его могиле. Я даже не знал, как он умер. Разум ребенка, не испытывающего скорби, изобретает всевозможные уловки, чтобы не признавать смерти. Все это я читал. Прочел кучу книг, бродил по сайтам, посвященным скорби, знаком со всеми теориями примирения со смертью. Но этого оказалось недостаточно, чтобы пошатнуть мою уверенность… Просто-напросто потому, что мой отец был жив, а меня все эти годы обманывали!

Мы вышли из Сент-Аргана и двигались мимо новых построек. Маленькие страшненькие белые двухэтажные домики. Все одинаковые. Они казались оскорблением рядом с гранитными домами в центре Сент-Аргана, с хуторами и фермами Морнезе. Сегодня утром, на пути туда, современные здания выглядели заурядными, не более того, а теперь — непрочными и одновременно зловещими, будто кто-то расставил путешественникам западни. Скрытая тюрьма для туристов. Пейзаж, который я несколько часов назад находил безвкусным, внезапно сделался таинственным.

Впереди оставались еще пять километров длинного шоссе, которое тянулось через пустынные ланды. Чтобы не соваться под машины, мы шли по велосипедной дорожке. Шорох высоких трав под ветром внезапно растревожил мне душу. Вдали, как почти из любого места на острове, виднелся крест аббатства Сент-Антуан. Он стоял на невысоком пригорке — феодальной глыбе, как уточнил отец Дюваль. Этот крест выделялся на фоне начавшего уже темнеть неба и придавал пейзажу сходство с плохим фильмом ужасов. Остальные, не разделяя моего мрачного взгляда на окрестности, усердно насвистывали мелодию из «Большого побега».

Казалось, под сумрачным небом открывалась потаенная сторона острова. Порождения ланд, призраки монахов. Я знал о подземных ходах, связывающих аббатство Сент-Антуан с цитаделью Мазарини, с сент-арганским портом, с пляжами Рубиновой и Чаячьей бухт. Целая сеть подземелий, настоящий лабиринт, в котором мой отец вел раскопки. Мне чудилось, будто веселые и нестройные завывания Йойо и ребят, топот их сапог по пыльной дороге будят существ, дремлющих внизу, в недрах острова. Вроде этих современных домов-кубиков, которые одним своим присутствием оскверняли священные места.

Что-то нарушилось.

Нынешний Морнезе не был островом моего отца и моего детства, и все же тот, прежний, существовал — погребенный, скрытый, ожидающий и готовый появиться снова.

Как и мой отец.

Дорога слегка отклонялась в сторону моря, сужалась и триста метров шла над самым красивым пляжем острова, над знаменитой Рубиновой бухтой. Странно, что ее так окрестили, когда пляж был окружен деревьями и кустами, которые под ветром переливались всеми оттенками зеленого.

Рубиновая бухта?

Я впервые задался вопросом, откуда взялось такое странное название. Почему красный цвет? Чью кровь должна была унести с собой вода с пляжа, чтобы такое говорящее название сохранилось в преданиях? Рубиновая бухта. Кровь моряков, напоровшихся на рифы во время отлива? На эти сотни скал, которые обнажаются в открытом море, когда вода уходит? Здесь самые сильные приливы и отливы во всей Европе. Стефани хотела, чтобы мы запомнили названия скал. Я их путал. Кипящий Камень. Спящий. Три Брата. Девственник… Я так же неспособен был запомнить названия скал в открытом море, как и названия созвездий в ночном небе.

Возможно, все гораздо проще и название связано с цветом, который чаще всего здесь встречается. Красный. Почти у всех домов на острове такие ставни, особенно в Сент-Аргане. Остров красных домов, как Бель-Иль-ан-Мер — остров синих ставен. Знаменитые красные тона Морнезе, расхваленные во всех туристических проспектах Нормандии и не только, — что они скрывают?

Подростки горланили песню британских военнопленных из фильма «Мост через реку Квай», но, кажется, только я видел связь между песней и островом, известным своей каторжной тюрьмой. Развалины аббатства остались слева, мы подошли к большому перекрестку. Справа — дикий полуостров и наш лагерь. С противоположной стороны, на северо-западе, можно было разглядеть тюрьму Мазарини.

И вдруг отряд умолк.

Несмотря на расстояние, мы заметили непривычное оживление у ворот крепости. Много штабных автомобилей, фургоны, крики, собачий лай. Обычно там все было спокойно, разве что несколько не бросающихся в глаза полицейских, немногочисленные туристы, но сейчас мы ясно различали свет вращающихся мигалок, его ни с чем не спутаешь.

Там суетилась целая толпа.

— Пойдем посмотрим? — предложила Мадиха.

Все радостно согласились.

Йойо колебался, хотя его тоже разбирало любопытство, но Стефани была начеку.

— Еще чего, и речи быть не может! Возвращаемся в лагерь!

Ребята смирились, пусть и неохотно.

Арман, пожав плечами, сказал:

— Всего-навсего заключенных переправляют. Привезли кого-нибудь или увозят. В тюрьме такое, наверное, раза три за день происходит. Нечего так возбуждаться из-за пары джипов и трех мигалок…

Никто не осмелился возразить. И я не стал, но подумал, что он не прав. В другие дни заключенных перевозили без всякой такой помпы. В крепости затевалось что-то важное, непривычное, ненормальное, но меня это не касалось, у меня были другие заботы.

В лагерь мы вошли уже без песен — отряд не мог промаршировать перед отцом Дювалем гусиным шагом под звуки трубы.

— В душ, скунсы! — заорал Йойо.

Отец Дюваль вышел на порог своего кабинета — кое-как отремонтированного курятника — и глядел на нас со своей неподражаемой улыбочкой священника, которая, в зависимости от настроения, могла выражать и христианскую доброту, и откровенную насмешку.

Отец Дюваль поддерживал в лагере железную дисциплину. Священнику было за семьдесят, и он представлял собой гремучую смесь «зеленого» с полувоенным. Лагерь расположился в старых фермерских постройках, посреди наименее населенной части Морнезе. Мы были заперты на этом полуострове, в древних зданиях, чьи стены кое-как держались, и там можно было устроить для нас нечто вроде телячьих загонов. Спали мы в военных палатках, натянутых среди коровьих лепешек. Свободное время было строго отмерено — не больше часа. И никогда поодиночке. Между парусным спортом и совместной работой времени оставалось немного. Словом, уединиться было почти невозможно.

Стефани, в свою очередь, выкрикнула распоряжение: