Смерть в Византии - Юлия Кристева Страница 13

А затем вполуха выслушиваю его рассказ о потерянном отце.

Все началось с легендарного предка по имени Сильвестр Крест, на которого Нортроп вроде бы похож, как двойник. Этот дед комиссара, сирота, бежал с нищих Балкан к дальним родственникам, незадолго до того обосновавшимся в Санта-Барбаре. Там он страшно бедствовал, перебивался с хлеба на воду и кем только не был: и мальчиком на побегушках в кафе, и грузчиком, и рассыльным, и разнорабочим, а потом каким-то чудом выучился на врача. И в довершение всего открыл свой кабинет в самом центре города. Видный мужчина, уважаемый член общества, он еще более прибавил себе весу, когда ему пришла в голову счастливая мысль жениться на единственной дочери главного врача клиники, знаменитого профессора Генри Спенсера. У Сюзанны и Сильвестра родилась дочь — Гризельда, мать Нортропа. Таким образом, мой друг, радушный хозяин и с некоторых пор любовник приходился Сюзанне Крест-Спенсер и Сильвестру Кресту, эмигрировавшему с Балкан, внуком. Мать Нортропа, Гризельда, стала преподавателем музыки и сочеталась законным браком с одаренным дирижером из Бургаса, Борисом Рильски, отцом Нортропа. Это я знала и раньше. Женившись лет под тридцать на Сюзанне и обзаведясь дочерью, дед, казалось, перестал довольствоваться достигнутым как в социальном, так и в семейном плане. В памяти Нортропа запечатлелся сколь величественный, столь и загадочный образ деда.

— Каким же он был, этот прославленный дед? — По правде говоря, меня в эту минуту больше интересовал тембр голоса Норди, чем запутанная семейная история.

Он зашептал, уткнувшись мне в шею. Иные мужчины обретают свой детский голос, когда влюблены. На меня он не смотрел, глаза его были обращены внутрь самого себя, а голос был таким ласковым и обволакивающим, как и объятия.

— Сильвестр? Высокий, сухопарый, светловолосый, голубоглазый. Носил бороду, ездил верхом, имел большую практику в городе, но часто куда-то пропадал, не сообщая, где его можно найти. При этом обожал жену Сюзанну, дочь Гризельду и — само собой — единственного внука Нортропа, то есть меня, родившегося, когда ему было под шестьдесят.

Десять лет спустя, незадолго до смерти, этот почтенный отец семейства открыл своим родным, и без того уже о чем-то догадывавшимся, что признал свое отцовство в отношении пятилетнего мальчика, плода его любви с двадцатилетней официанткой по имени Трейси Джонс. Этот запретный плод любви прозывался Себастьяном Крест-Джонсом.

— Муж Эрмины? — Я следила за ходом повествования без отрыва от объятий и потому смекнула, что к чему.

Жена и дочь спокойно восприняли весть о появлении в их жизни бастарда, чего не скажешь об обществе — разгорелся скандал, а Нортроп, которому исполнилось десять лет, обзавелся дядей, на пять лет моложе его самого, к тому же приходящимся единокровным братом его матери Гризельде. В те времена подобные то ли неполные, то ли наоборот чересчур полные — это как посмотреть — семьи не были нормой, ну да что там! Вскоре родоначальник умер, и вполне естественно, что законная семья не выказала нетерпеливого желания познакомиться с еще одним претендентом на наследство, к тому же преподнесенным ей в виде отравленного подарка. Трейси Джонс и Себастьян удовольствовались частью состояния, завешанной им не поскупившимся Сильвестром, и не навязывались его «настоящей» семье: ни бабушке Сюзанне, дожившей до девяноста лет, это само собой, ни уж тем более семье ее дочери, отошедшей от родовых корней, не носившей фамилию Крест и не обременявшей себя памятью об основоположнике. Всему этому г-жа Рильски, мать моего комиссара, предпочитала музыку, вообще позабыв о своем единокровном брате, которого ей почти не довелось знать; к тому же, выйдя замуж за композитора, она не видела ничего, ну совершенно ничего общего между собой и каким-то там побочным ребенком.

И все же совсем бесследно это не прошло, остался шрам, ноющий при плохой погоде и напоминающий о себе при определенных обстоятельствах. Дядя (Себастьян) и племянник (Нортроп) — разница в возрасте между ними, напомню, составляла пять лет — вежливо здоровались друг с другом, когда встречались в узком кругу зажиточных людей Санта-Барбары, где трудно не пересечься. На самом же деле тщательно избегали друг друга и прикладывали большие усилия, чтобы ничего друг о друге не знать. Когда они стали взрослыми, эта игра продолжилась, но для Себастьяна (дяди) это было нелегко, поскольку имя племянника, главного комиссара полиции Нортропа Рильски, часто фигурировало на первых полосах газет в связи с теми делами, которые он расследовал. Зато Нортроп (племянник) без труда забыл о существовании дяди, сумевшего неплохо распорядиться своей судьбой незаконнорожденного ребенка — каждый психиатр вам это подтвердит, — посвятив себя изучению истории, пусть до недавних пор его карьеру и нельзя было назвать блестящей.

— Вы что же, никогда не виделись? — Хотя я задаю вопрос, и мои губы, и мой голос все еще полны иным содержанием.

— Да нет, разок виделись. На одном приеме, в честь пятидесятилетия криминальной службы. Он мне представил свою жену Эрмину: недурна собой, белокура, словоохотлива. Но это было, дай бог памяти, двадцать лет назад. — Нортроп пребывал в замешательстве. — Такой тип, как Крест-Джонс, немного чокнутый, однажды непременно должен был съехать с катушек. Но чтобы превратиться в самурая-наркомана! Это уж слишком. Может, он что и задумал уже давно, желая отомстить роду людскому? Да и вряд ли кто заподозрит обычного преподавателя. Хотя почему бы и нет? Ты думаешь, сбежал?

Уж кто-кто может удивляться, только не комиссар полиции, ему-то хорошо известно, что стоит всего ожидать, и даже от самых близких, и даже от себя самого. Рильски овладело тревожное чувство сопричастности к злодеянию, причем это происходило как будто в силу некоей роковой неумолимости, словно бы в действие вступила программа генетического родства.

— Слушай, а этот Номер-какой-то тоже что-то вроде Себастьяна?

Комиссару следовало сразу об этом подумать. Он увязал, но все было возможно.

Выходило, Эрмина позвонила не под действием сиюминутного порыва, не вследствие каприза, а в силу форс-мажорных обстоятельств. Я попыталась вообразить, какую бучу этот звонок поднял в душе внешне спокойного Нортропа. Пробуждало ли в нем это вторжение в его жизнь, нарушавшее их молчаливый многолетний уговор, смутные угрызения совести? Страх перед общими истоками? Боязнь потери социального равновесия? Что конкретно? Задавался ли он вопросом об их перекрестившихся в детстве судьбах? Или все было более мучительным, и это исчезновение оживляло в памяти горе от потери единственной жены Марты, чьи портреты многие годы украшали его рабочий кабинет? Кажется, Попов поведал мне о том, как Марту унесла лейкемия вскоре после свадьбы, что превратило Нортропа в закоренелого холостяка.

А мне-то казалось, я его знаю. «Скорее узнаешь другого, вместе совершив преступление, нежели пережив любовную связь», — шутил Рильски, когда мы искали голову Глории, вместе дрейфили перед наркоторговцами, переодетыми в коллекционеров современного искусства, когда сеть сводников, расправлявшихся с парижскими проститутками, приводила нас к дверям иных посольств. «Наш суперинформированный спецкор сообщает…» — такими заголовками порой пестрела «Лэвенеман де Пари», и этот комплимент, от которого начинал яриться мой шеф, был адресован моему упорству в исследовании логических связей в такой же степени, как ветреному гению комиссара.