Улики против улик - Сергей Венедов Страница 13

— Должен вам сказать, что ваши ответы оставляют желать лучшего. Вот вы, например, ничего не сказали про морфий. Употреблял его Ларичев или нет.

— Не сказал, потому что не знаю… И потом, я должен как-то защищаться…

— Просьба учесть, что никакой параллели между данным случаем и тем другим прискорбным происшествием в вашей жизни я не провожу.

— Сам факт, что вы об этом упоминаете, доказывает обратное.

— Может быть, в вашу пользу.

— Тогда бы вы не спрашивали меня о ревизии и тем более о морфии.

— Пора забыть о несчастье, которое случилось с вами.

— Окружающие стараются напоминать мне об этом постоянно новыми подозрениями, новыми обвинениями, а подчас даже чрезмерным участием.

— Вы уверены, что не заблуждаетесь, именно так истолковывая это участие?

— Очень может быть… об этом можно только пожалеть.

— И последняя просьба. Загляните-ка в портфель Ларичева. Может быть, там чего-то, на ваш взгляд, недостает?

— Не думаю, что смогу ответить на этот вопрос.

— И всё же попробуйте.

— Мне кажется, всё на месте… Хотя… впрочем, не знаю…

— Спасибо. Я бы посоветовал вам больше доверять следствию.

— Не думаю, что оно нуждается в моём доверии.

* * *

Лера сердито нахмурилась, глаза сузились.

— Я знаю, вас начало бесить поведение моего отца. Может быть, даже захотелось больше не слушать эти записи, выбросить все эти бумажки, разорвать их и убежать подальше от такого человека, — пусть, мол, пеняет на себя! Или мораль ему прочитать!

— Ну, это вы перегнули… Лера, — медленно, с расстановкой произнёс Буров, пытаясь её успокоить. — Конечно, поведение Рубцова не может вызвать у меня восхищения… но то, что вы предложили, это не наш метод. Терпение и ещё раз терпение.

— Он держал себя ужасно, — продолжала Лера. — Он был просто снедаем своим комплексом, но это не оправдание. Его можно сравнить только с человеком, который вот-вот утонет, ему бросают спасательный круг, а он предпочитает погибнуть из абсурдного и смехотворного опасения, что к этому кругу прикреплён свинец!

Буров тоже согласился в душе, что недоверие Рубцова переходило черту разумного, слишком владело всем его существом. Может быть, следователю стоило как раз проявить большую жёсткость, выложить все факты, говорящие против него, и тем самым заставить Рубцова активно защищаться. Может, и вправду «чрезмерное участие», о котором тот говорил, возмущало его больше, чем открытая враждебность или недоверие. Во всяком случае, на фоне дружелюбного тона следователя Рубцов выглядел упрямым и заносчивым. Кроме раздражения, его поведение ничего не могло вызвать.

Некоторое время они молчали. Бурову казалось, что он понимает душевное состояние девушки. «До чего же она симпатичная, когда злится».

— Было бы интересно поприсутствовать на этом допросе, — сказал он, понизив тон до задушевного, — увидеть воочию мимику, жесты, прислушаться к скрытым интонациям, к дыханию людей — всё это может о многом рассказать.

Ухватившись за эту идею, Буров, не сходя с места, позвонил в архив и, кратко объяснив, в чём дело, воодушевлённый, полетел к начальнику архивного отдела.

На этом месте уже пятнадцать лет сидел вечно занятый, ворчливый, но всегда готовый помочь майор Жостов, всех посетителей встречавший укорами и выговорами. Для любого оперсотрудника этот ветеран сыска с его поразительной памятью был просто незаменимым помощником. Бурова он тоже встретил своим обычным ворчанием:

— До сих пор только тебя мне для ровного счёта не хватало, и вот, пожалуйста, припожаловал! Слыхал, слыхал я, как же, дали тебе в пыли повозиться, я тогда же и сказал себе: «Вот ещё один клиент, который пока что тебя обходил стороной». Вы мои мозги пользуете как электронно-счётную машину. «Опушка», говоришь… Делать мне больше нечего, как хранить всю эту муть, можно подумать, тут редкий концерт Петра Лещенко записан. Какой-то старикан умер то ли от морфия, то ли от лекарства в пансионате, другой — повесился, чтобы его не арестовали. Так, кажется? На вот, получай свою «Опушку», и чтоб я тебя здесь в течение квартала не видел! Придержи благодарности для другого случая. Сейчас запоёшь про «идеальный порядок, который у вас здесь царит» или станешь расписывать мою проницательность. Угадал? Сто раз на дню одно и то же слышу. Привет и наилучшие пожелания! Ладно, ладно, договорились!

Буров, обрадованный, с видеокассетой в руке, подталкиваемый любопытством, в три прыжка преодолел лестницу. Лере тоже не терпелось поскорее услышать запись. Они торопливо поставили кассету и включили видеомагнитофон. Удача! Плёнка сохранила ту часть допроса, которая особенно интересовала Бурова.

У Рубцова был мягкий баритон, слова он произносил медленно и даже когда отбивался, то не повышал голоса. Недоверие, сквозившее в его словах, на слух воспринималось ещё более отчётливо. Особое внимание Буров обратил на две реплики, точнее, на то, как они были произнесены. Одна из них касалась морфия. Не заметно было, чтобы Рубцова удивил этот вопрос. Он отвечал без запинки, решительно, с оттенком горькой иронии. Да, мол, знаю, что ксенородон — препарат для морфиевой блокады, а вот принимал ли Ларичев морфий — не знаю. Не похоже на него. В ответе на вопрос о ревизии Буров уловил поспешность, плохо скрываемое беспокойство. Интересным было и то место, где Рубцов, с недовольным лицом, поправлял следователя, который, формулируя вопрос, использовал показания уборщицы о том, что около шести часов утра она видела бухгалтера в окне комнаты Ларичева. Дважды просмотрев это место, Буров остановил кассету.

— Ну вот… — прошептала Лера под впечатлением голоса своего отчима. — Ясно видно, что вопросы начинают досаждать ему, я бы сказала, он чувствует себя загнанным. Конечно, здесь не только боязнь быть обвинённым, — он что-то скрывает.

— Он ждал этих вопросов.

— Он ждал, что его обвинят, — поправила девушка.

— Нет, именно вопросов. Вспомните, когда сестра-хозяйка вошла в комнату к Рубцову, чтобы сообщить ему о смерти приятеля, то застала его одетым, бодрствующим, встревоженным…

— Что вы хотите сказать? — забеспокоилась Лера.

— Не говорит ли это о том, что Рубцов уже знал о смерти Ларичева? И ждал с минуты на минуту стука в дверь?

— Согласна… — невольно признала Лера. — Если заявление сестры-хозяйки соответствует действительности, как и показания о том, что отец находился в комнате Ларичева ранним утром, то он, конечно, знал, что Ларичев умер. Но сам по себе этот факт ещё ни в чём его не уличает.

— Да, в убийстве не уличает, — уточнил Буров, — а в недобросовестности — вполне. А также во лжи и в даче ложных показаний. Ваш отчим солгал, сказав, что не был утром в комнате Ларичева, солгал, видимо, и когда якобы не знал, чего недостает в портфеле бухгалтера, а ещё он лгал, утверждая, будто они не говорили о ревизии в главке. Просто немыслимо, чтобы два друга, коллеги, и не затронули хотя бы мимоходом такой важный вопрос. Они же столько времени провели вместе, и что же? Рубцов не спросил хотя бы, как идут дела? Короче — упорство, с которым ваш отчим отказывается отвечать по существу даже на такой невинный вопрос, доказывает, что он многое скрывает. Пометьте себе, — продолжал Буров сухо, служебным тоном, пытаясь заставить этим Леру думать более объективно. — Первое: почему Рубцов скрывает предмет своего разговора с Ларичевым? Второе: что заставляет его держать в тайне свой утренний визит в комнату друга?