Награда для Иуды - Андрей Троицкий Страница 12

Достав из брючного кармана рецепт на лекарство, Мальгин помахал бумажкой перед носом старухи. Видимо, идея отключения света и газа у соседа имела такой грандиозный успех, так понравилась старухе, что настороженный прищур ее глаз сделался мягче, цепочка упала, а дверь распахнулась настежь.

– Давно пора, – бабка кокетливо поправила фартук. – На водку у него деньги не переводятся. А вот за свет и газ заплатить, тут не хватает.

– Но одна заминка: дверь квартиры опечатана милицией. Не знаете, когда приходили милиционеры?

– Не при мне это было. На днях, кажется. Василия не слышно и не видно уже… Уже давно. А квартиру опечатали неделю назад. Или две недели?

– Что случилось, не знаете?

Старуха оказалась памятливым существом, Мальгину удалось узнать, что у Онуфриенко проводили обыск два милиционера и какие-то люди в гражданской одежде, из квартиры ничего не изъяли, не вынесли. И что вынесешь оттуда кроме пустых бутылок? Милиционеры опрашивали соседей, стараясь выяснить, кто в последний раз видел Кривого, пускал ли он к себе гостей, не было ли драк и шумных застолий с битьем посуды, есть ли у жильца из пятьдесят шестой квартиры сожительницы. На вопросы милиционеров бабка ответила, что любовниц не видела, но скандал, а, может, и драка, действительно на днях случилась. Какой-то мужчина незнакомым голосом выкрикивал грязный ругательства из-за двери Онуфриенко, затем на пол упали то ли бутылки, то ли тарелки. На этом все и кончилось, наступила тишина.

– Слышимость в нашем доме хорошая, – похвасталась старуха. – Да и скандалов у Васьки никогда не было. Поэтому я и запомнила ту ругань. Он один пил. Гостей не любил, сроду никого не звал. И жил тихо. Только когда напьется, брал гармонь и пел песни. Жалобные такие.

– Обидно, что не получится свет ему отключить, – вздохнул Мальгин и пожелал бабке здоровья.

Старуха покачала головой, посоветовала зайти в другой раз, может, повезет, хозяин каким-то чудом окажется в опечатанной квартире. И заперла дверь. Спустившись вниз, Мальгин нашел пустую скамейку, достал трубку мобильного телефона и набрал номер Семена Проскурина, знакомого подполковника из центрального аппарата ГУВД.

– Рад тебя слышать, очень рад, – сказал Проскурин, судя по тону, он действительно был рад услышать знакомый голос. У Проскурина были хронические финансовые проблемы, которые он старался решать, продавая закрытые сведения охранным агентствам и страховым компаниям. – Чем могу?

– Есть тут один вопрос…

Когда работаешь в службе безопасности страховой компании, прриходится поддерживать с милицией нормальные человеческие отношения, иначе большие проблемы неизбежны. Страховщикам нужна достоверная информация о клиентах, а милиционерам нужны деньги.

– Меня интересует некто Онуфриенко Василий Леонидович, кличка Кривой. Четыре судимости, последний раз освободился семь или восемь месяцев назад. Сегодня заглянул к нему в гости, а квартира опечатана. Хочу знать, что с ним случилось.

– Выясню, – пообещал Проскурин. – Завтра в два загляни в «Закарпатские узоры». Я там обедаю. Как здоровье?

– Креплюсь.

* * *

Ночью в больничной палате было слышно, как в стекла скребутся ветви тополей, разросшихся перед корпусом, в освещенном коридоре шаркали чьи-то шлепанцы, будто больные из других палат по очереди путешествовали в дальний туалет и возвращаются обратно. Мальгин таращился в темноту и слушал, как жалобно постанывает заслуженный путеец Ступин, видимо, во сне он снова переживал все ту же ошибочную операцию. «Стоит только мне задремать, как он заорет, – думал Мальгин. – После этого крика я больше не усну до самого утра». Но Ступин не орал, только стонал и дергался, гремел панцирной сеткой кровати, будто по его мозолистому, согнутому радикулитом телу, пропускали электрические заряды.

Сон не шел, Мальгин ворочался, он вспоминал Онуфриенко, вспоминал тот яркий весенний день, когда Кривой, появившись в офисе «Каменного моста», раз и навсегда изменил жизнь покойного Елисеева и других действующих лиц этой истории.

Кривой долго топтался внизу у милицейского поста, выпрашивая пропуск, чтобы пройти к самому высокому начальству. Поверх мятого костюмчика из синтетики на нем был видавший виды макинтош. Ради такого дела, Кривой повязал галстук, прошелся щеткой по растрескавшимся башмакам. Даже завернул в парикмахерскую, наказав мастеру подстричь его покороче, побрить и не жалеть «Шипра», в понимании Онуфриенко, самого шикарного мужского одеколона. Вахту внизу несли два милиционера, они, уже готовые перейти на матерную ругань, пытались объяснить незнакомцу, что к Елисееву не может попасть случайный человек, прохожий с улицы, но Кривого эти объяснения не устроили. Он проявил терпение и потрясающую настойчивость, объясняя тупым ментам, что пришел он вовсе не с жалобой, речь идет о важном сообщении, которое заинтересует начальника, век воли не видать.

Один из дежурных был вынужден подняться наверх, вступить в переговоры с секретарем Елисеева, после чего подозрительного гражданина, вписав в журнал регистраций паспортные данные, проводили к двери генерального. Еще пару часов Кривой маялся в приемной, пока секретарь, измученная его нытьем, не зашла в кабинет начальника: «Максим Павлович, там дожидается какой-то мужчина. Очень сомнительный, то есть страшный. С бельмом на глазу. Он просто-таки взял меня за горло, говорит, важное дело…» Елисеев, пребывавший в самом нежном лирическом настроении, стоял у окна и разглядывал горбатый замоскворецкий переулок. Снег сделался желто-серым, по жестяному подоконнику барабанила капель, а солнце светило так ярко, что сердце млело. «Пусть зайдет, – сказал Елисеев. – Только предупреди: если дело действительно важное, он может рассчитывать на пять-семь минут моего времени. Если у него жалоба, вылетит отсюда через минуту. И не забудь мне напомнить: через час я должен выехать на встречу с главой департамента страхового надзора».

Онуфриенко, скинув плащ в приемной, вошел в кабинет, закрыл за собой двери и, с достоинством поправив галстук, уселся за стол для посетителей. «Не буду долго говорить, – сказал он, упреждая вопросы хозяина кабинета. – Я, собственно, здесь затем, чтобы вернуть вашей конторе два миллиона долларов наличными». Елисеев прилип к своему креслу и открыл от удивления рот, Кривой не дал ему опомниться. «У меня есть кое-какое образование, – продолжил он. – Я два с половиной года проучился на юридическом факультете Киевского университета. Хотел стать юристом или прокурором, вышло наоборот. А, главное, у меня есть жизненный опыт. Насколько я понимаю в этой афере, компенсационные выплаты по страховке были получены у вашей фирмы мошенническим путем. Это произошло пару лет назад. И теперь человек, заграбаставший всю сумму, хочет вернуть ее владельцу. То есть вам. А я представляю интересы этого человека. И очень постараюсь, чтобы его не кинули. Как он кинул вас».

«А с чего бы вдруг аферисту возвращать деньги? – генеральный директор прятал усмешку и пытался собраться с мыслями. Интуиция подсказывала, что этот плохо одетый, пропахший дешевым одеколоном человек с бельмом на глазу говорит правду. – С каких пор жулики стали добровольно отдавать наворованное добро?» «Его жизнь приперла к стенке, – ответил Кривой. – Обстоятельства. Иначе он бы не отдал ни гроша». Елисеев мысленно согласился с выводами секретаря: перед ним очень неприятный и, возможно, опасный тип. Левый глаз Онуфриенко затянуло серое водянистое бельмо, другой здоровый глаз был живым, подвижным. Кривой с интересом рассматривал кабинет, стулья, обитые кожей, диван, пару картин, стилизованных под старинную фламандскую живопись, чернильный прибор: огромная серебряная сова с глазами из мелких сапфиров караулила хозяйские ручки и карандаши.