На все четыре стороны - Елена Арсеньева Страница 12

Шаги остановились у нашей двери. Я едва успела откатиться отпорога и вскочить на свои нары, вернее, на их краешек (спала я рядом с одной изворовок, с самого краю нар), как загремел засов, дверь открылась, из коридоралегла полоса света. Надо сказать, что одним из немногих электрифицированныхзданий в Свийске была именно тюрьма, и первое, что сделали большевики, взявгород, это восстановили работу электростанции, поэтому и днем, и ночью вкоридорах тюрьмы горел свет, а в камерах его, слава богу, на ночь выключали,может быть, экономили мазут или солярку, или на чем там работал электрическийдвижок! Так вот, в полосе света я увидела две фигуры охранников, которые,зажимая под мышками винтовки, волокли в камеру какую-то женщину. Она молчала,лишь, изредка громко всхлипывая, билась между ними, пытаясь вырваться, а они,тоже молча, силились ее удержать и перетащить через порог. Какое-то времядлилась эта борьба, потом, конечно, охранники заставили пленницу перешагнутьпорог, толкнули, захлопнули дверь, заложили ее засовом и ушли. И все это — непроронив ни слова. Но за те мгновения, пока женщина еще билась на пороге и былаосвещена, я успела увидеть ее — и до глубины души поразилась странности ееоблика!

Она была босиком и одета в смятый розовый шелковый пеньюар.Волосы, которые сначала показались мне черными, были распущены. Поверх пеньюаранапялена крестьянская безрукавка овчиной внутрь, крытая черным сатином. Посколькуя потом несколько дней носила эту безрукавку, я ее очень хорошо запомнила. Также как запах странных духов, которые источала овчина… На самом деле овчинывсегда пахнут кисло и довольно противно, а эта хранила запах духов, которыми еенекогда полили, вдобавок очень щедро. Вид, словом, у новой постоялицы нашейкамеры был более чем странный!

Но вот ее втолкнули в дверь, прогремели засовы, воцарилисьтемнота и тишина.

Какие-то мгновения я ничего не видела и не слышала. Женщинастояла, тоже ничего не видя со свету, очень тихо, почти не дыша. Потом из еегорла вырвался всхлип, затем еще один, еще.., и она заплакала, да так жалобно игорько, что если бы я не видела только что ее зрелой, стройной и статнойфигуры, я могла бы сказать, что плачет ребенок. Чувствовалось, что бурныерыдания рвались наружу из ее груди, но она сдерживалась, словно была брошена вклетку к неведомому спящему чудовищу и боялась разбудить и обозлить его своимистенаниями.

Тем временем глаза мои привыкли к темноте. Вдобавок на улицесбоку от нашего окна стоял фонарь, который освещал тюремный двор и давалкакое-то количество света в камеру. Обычно этот свет мешал мне спать, но сейчася радовалась ему, потому что он освещал странную женщину и позволял видеть то,что она делает.

Хотя, честно говоря, ничего такого особенного она не делала:просто стояла, всхлипывала и вглядывалась в темноту, пытаясь понять, кудапопала.

Наша камера продолжала спать тяжелым, крепким, каменнымсном. Одна я бодрствовала, но лежала тихо, почему-то даже задерживала дыхание.

Тем временем женщина сделала несколько осторожных шагов покамере. Легкий шелест сопровождал каждое ее движение — это шелестел дорогойшелк пеньюара. Я невольно улыбнулась — давным-давно не слышала таких мирных,таких женских звуков! Новая обитательница нашего узилища тихонько продвигаласьмежду нар, и я поняла, что она выискивает место, где можно прилечь. Но камерабыла переполнена, и мы спали на нарах по двое. Единственное, повторяю,свободное место было рядом с убийцей тирана-мужа. Другие женщины как-то всеразбились по парам, ей пары среди нашей сестры не нашлось, ну а мужчины досмерти ее боялись, оттого предпочитали тесниться по трое, только бы не оказатьсявместе с ней. Вдобавок от нее шел какой-то невыносимый, почти звериный дух, идаже в том спертом воздухе, который царил в месте нашего заточения, он былотвратителен. И вот я увидела, как новая обитательница камеры в поискахсвободного места направляется прямо к этим нарам!

И тут меня что-то словно бы толкнуло.

— Погодите, — шепотом сказала я, — не ходите туда, ложитесьвот здесь.

И встала с нар.

Как подумаю, что вся моя жизнь сложилась бы иначе, если бы япромолчала тогда… Может быть, я была бы уже мертва, а может быть, жива, но неиспытала бы столько горя.., счастья… Не знаю! Это была бы уже другая жизнь, ичто толку думать о ней, какой смысл гадать.

Даже сама не пойму, что заставило меня заговорить. Жалость,наверное, что эта бедная женщина, и так настрадавшаяся (весь ее растерзанный,странный облик говорил о перенесенных страданиях), принуждена будет провестиночь бок о бок со звероподобной убийцей, а утром увидит рядом с собой ее тупую,жуткую образину. Жалость, да… Я вспомнила, как сама попала сюда, как мне былотяжело, как никто не обращал на меня внимания и не сделал даже попытки помочьприжиться на новом месте.

Словом, я встала с нар и показала ей, чтобы она ложилась намое жалкое ложе.

— А где же ты станешь спать? — пробормотала она чуть слышно.

В голосе ее чувствовался легкий акцент. Так могла говоритьпо-русски иностранка, но я не могла понять, какой это акцент.

— Ничего, — прошептала я в ответ. — Я лягу на полу, тамдышать легче. Я люблю спать на полу.

И я снова бросила на пол свой пыльник, который заменял мнематрас и одеяло.

Глядя, как я устраиваюсь, женщина стащила свою безрукавку,легла на нары и накрылась ею. Потом чуть приподнялась на локте и шепнула мне:

— Дзенкуе бардзо!

Так она полька… Я мигом вспомнила, как еще девочкой гостилав имении у моих дальних-предальних родственников с материнской стороны,поляков. Не кровных родственников, а свойственников. Вспомнила те несколькопольских слов, которые врезались мне в память, и прошептала в ответ:

— Нема за цо!

Это означает — «не за что».

Ох, как она встрепенулась! Даже на нарах подскочила!

— Чи пани польска? Чи пани муво по-польску?!

— Нет, — ответила я чистую правду, — я не полька, и японимаю по-польски только несколько слов.

Она тяжело-тяжело вздохнула:

— Бардзо шкода!

— Бардзо шкода, — повторила я, потому что мне и в самом делебыло очень жаль, что я не знаю ее языка. Мне было жаль эту залетную шелковистуюпташку, хотелось хоть чем-то ее утешить…

Она уронила голову на локоть, который ей, как и всем нам вкамере, был вместо подушки.

Я видела, как блестят ее глаза в темноте, и вдруг шепнула:

— Меня зовут Зоя Колчинская. А вас?