Институт благородных убийц - Анна Зимова Страница 12

Вошла девушка, которая показалась мне знакомой, да и замерла на полпути ко мне, наверное, не ожидала, что я буду в сознании.

«Э-э-э… здравствуйте», — сказал я.

Она смотрела на меня во все глаза. Я застеснялся своего неприглядного, как я понимал, вида, запаха изо рта, который я чувствовал, — видимо, мое напряжение передалось ей. Скромно примостившись в моих ногах на кровати, она сказала, наконец:

«Это моя комната. Мы с подругой вас сюда перетащили. Вы спокойно болейте здесь, я у нее пока поживу. Вы меня не стесняете».

«А вы знаете, что меня отчислили? Что я теперь в академии персона нон грата?»

Она махнула рукой:

«Мы не могли вас бросить в таком состоянии. Вас тут никто не увидит».

Я жарко поблагодарил. Мы помолчали. Было неловко.

«К вам доктор приходил. Сказал колоть вам антибиотики. Мы кололи».

«Не стоило».

«Еще как стоило». — Она обаятельно рассмеялась, слегка запрокинув голову назад. Она была самую капельку полновата, с тугими щеками, мраморно-бледной чистейшей кожей, которая красиво контрастировала с черными волосами. Глаза с едва заметной раскосинкой. Если бы не белейшая кожа, с первого взгляда можно было бы заподозрить в ней восточную кровь.

Она сказала: «Меня Лера зовут», и я, наконец, вспомнил ее. Она из регистратуры. Мы живем с ней в одном общежитии, но знакомы только шапочно, если не сказать больше, когда-то перебросились парой-другой фраз. И тут нате вам — она за мной ухаживала.

«Я принесу вам попить». Когда она вышла, я судорожно пригладил волосы и проверил, что на мне в наличии из одежды. Кажется, все в порядке. Она вошла, протянула мне стакан с водой. Я обмирал от стыда, беспомощности, все это казалось мне недоразумением. «Я сейчас уйду». Я попробовал пошевелиться.

«Об этом не может быть и речи!»

Я, поломавшись для виду, позволил себя уговорить и снова откинулся на подушку — сил во мне действительно было всего ничего.

«Мне пора на дежурство, — сказала она, — но обещайте, что будете здесь лежать, пока не выздоровеете. Подруга все равно уехала домой».

После ее ухода вдруг пришла какая-то шальная радость — вот я лежу в этой комнате, и никто об этом не знает. Я упрятан от всего мира, и миру нет дела до меня. Не нужно делать ничего. Прошлого уже нет, а будущего еще нет. Безвременье.

Лера давно ушла, а я все думал о ней. Не то чтобы я не верил, что могу понравиться ей, но как-то смутило меня все это, тем более что девушка мне нравилась. Вечером она принесла мне поесть. Я, поскольку успел за это время почистить зубы, наспех обмыться и переодеться, стал увереннее и смелее. «Можно поцеловать вашу руку? — расхрабрился я. — За все, что вы для меня сделали». Она разрешила. Вышло немного неуклюже, но вполне уместно. Она снова засмеялась. Она была крупная, с плавными движениями, что называется, уютная. Посмотрит прямо в глаза, а потом отведет взгляд. Теперь я вполне мог поверить, что нравлюсь ей. Когда она прикоснулась к моему лбу, чтобы померить температуру, рука у нее подрагивала.

Лера мгновенно вышла на передний фланг моей жизни. Три дня она обеспечивала мне уход. Три дня она была для меня единственной связью с окружающим миром, да что там, самим этим миром была. Носила пюре с гуляшом из столовой, какие-то соки. Поскольку я подозревал (теперь уже был почти уверен), что нравлюсь ей, то не мог спросить: «Зачем вам это все нужно, Лера? Почему вы со мной возитесь?» — потому что боялся смутить ее. Единственное, о чем я решился ей сказать, — это то, что у меня нет денег, на что она испуганно замахала руками, о чем вы, мол.

Я не торопился сбегаPть из комнаты. Чувствуя сожаление оттого, что поправляюсь так быстро, лукавил, говоря, что чувствую себя еще очень плохо. Сокрушался, что доставляю ей столько хлопот. Она горячо возражала, просила не вставать, поболеть еще, поскольку я слишком слаб. Я был спокоен и счастлив, как никогда в жизни. Меня украли, упрятали подальше от посторонних глаз и ухаживают за мной. Я снова был ребенком. Я не хотел никаких серьезных разговоров. Болеть бы так вечно.

Бешенство оттого, что мать задним числом выправила мне инвалидность, уже прошло, но я получал мстительное удовольствие оттого, что вот я лежу здесь, а она даже не знает. Телефон я выключил, специально оттягивал момент, когда мне нужно будет выйти в реальный мир. В мире, где я жил сейчас, меня все устраивало. Мне нравилось, расслабленно выложив руки поверх одеяла, вяло думать ни о чем конкретном. Читать книжки, ожидая, пока Лера вернется с дежурства и зайдет ко мне. И сама Лера мне нравилась. Даже больше чем нравилась. Я думал о ней постоянно, пока ее не было, и мысли мои были далеко не безгрешны. Я откровенно желал ее. Желания были сильнее меня, как будто я снова был подросток, а не двадцатитрехлетний мужчина. Болезнь каким-то образом усиливала похоть. Двусмысленность моего положения делала ее почти невыносимой. Лера присаживалась на кровать, клала мне руку на лоб, участливо заглядывала в глаза, протягивала таблетки, а я думал лишь о том, что хочу ее.

Она пришла ко мне сама в последний день перед моим выздоровлением — очевидно было, что я уже почти в порядке и завтра мне предстоит встать. Думая о том, что же делать дальше, я лежал без сна. Общежитие издавало вечерние звуки — ходили по коридору туда-сюда люди, хлопали дверями, кто-то громко смеялся. Я узнал ее шаги, догадался, что она идет ко мне, еще до того, как стала поворачиваться дверная ручка. Обмер от радости и страха. Она вошла — стремительно, как человек, который наконец-то отважился на что-то, и, замерев на пару секунд на пороге, быстро направилась — буквально побежала ко мне и с каким-то ожесточением поцеловала в губы. Я — тоже молча — обнял ее, в темноте получилось неуклюже. Мы ощупывали друг друга, пыхтели, производили больше движений, чем требовалось, и не произнесли ни слова. Я стягивал с нее одежду, она, изгибаясь, чтобы мне, лежащему, было удобно, билась с пуговицами на моей рубахе. Наши пальцы, сталкиваясь, больше мешали, чем помогали друг другу. Под моей рукой уже скользило голое гладкое тело, струились ее волосы — она сняла заколку, которая обычно стягивала их. Она дрожала. Наверное, я тоже дрожал. Я попытался перевернуться, подмять ее под себя — она увернулась. Я сделал еще одну нежную и решительную попытку, но она испуганно зашептала: «Нет-нет. Тебе пока надо лежать». Наконец, после продолжительной борьбы, мы обрели положение: тихо протяжно постанывая, она двигалась на мне в ритме стаккато, порой откидываясь назад — в такие моменты мои ступни оказывались полностью погребенными под ее волосами. Я же, распластанный и счастливый сибарит, лишь мял подрагивающие надо мной наливные груди и поглаживал ее живот, да время от времени приподнимал голову, показывая, что хочу поцелуя.

Когда наши тела, чуть влажные, отлепились друг от друга с бесподобным чмокающим звуком, она, подарив мне уже неспешный, исполненный уверенности поцелуй, призналась мне в любви. Спокойно, без ужимок и дрожи в голосе. Я был ошеломлен, признателен, почти плакал от счастья. Это было так естественно и правильно, что я не чувствовал неловкости оттого, что ничего не произнес в ответ. Я принял ее любовь взволнованно и с чувством глубокого почтения. Она стала говорить. Рассказывала, что давно уже обратила на меня внимание и не уволилась из постылой больницы, только чтобы видеть меня. Рассказывала о каких-то наших мимолетных встречах, которые я не помнил, припоминала мои слова, вскользь оброненные мною во время наших столкновений в кабинете рентгенографии. Что-то говорила о моей улыбке, волосах. Я не слушал. Важно было не это. Внутри меня нарождалось что-то значительное. Я будто стал взрослее.