Эксклюзивный грех - Анна и Сергей Литвиновы Страница 11

– Я отвезу тебя, – сказал он Наде. – Только давай сначала куда-нибудь заедем перекусим. В какой-нибудь ночной фаст-фуд. Есть хочу – сейчас протекторы начну глодать.

Надя улыбнулась. После лживых вестей, что принес Дима от врачихи, ее настроение явно улучшилось.

– Извини, я, наверное, твои планы на вечер нарушила, – проговорила Надя.

… – О чем ты? Знаешь, для тети Раи я готов хоть неделю голодать.

– А зачем нам куда-то в фаст-фуды заезжать? – Цэчти весело сказала Надя. – Я тебя у нас дома покормлю. У нас сегодня на ужин “паста болоньезе”. Мы с Лимой приготовили…

Вдруг она осеклась и стала краснеть. Сперва покраснели щеки. Потом шея, лоб… Затем она вся залилась мучительным, почти багровым румянцем. С трупом проговорила:

– Я ничего такого не имела в виду. Я хотела сказать: именно поесть.

– Ну что ты, Надя, – ласково произнес Дима. Его растрогала ее несовременная застенчивость. – Я все понял правильно. Когда говорят “поесть”, это действительно значит “поесть”. Погнали. Чтоб я когда от “пас-1Ц болоньезе” отказался!..

– По пути Надя, глядя в сторону, начала в полутьме машины (только встречные фары, редкие фонари) рассказывать ему, как дело было.

– Мама пошла с Родионом гулять…

– Кто это – Родион?

– Такса наша. Мальчик.

– А-а.

– А потом вдруг соседка прибегает. Надя, кричит, твою маму машина задавила. Я к окну. А у нас одно окно на дорогу выходит. А мама… – Голос Нади вдруг сорвался. – Она на асфальте лежит.

– А Родион? – вдруг спросил Дима.

– Что – Родион? – не поняла она.

– Он-то как?

– У него все нормально, – улыбнулась она сквозь слезы. – Он дома. Нас ждет. То есть… – Она опять покраснела. – То есть меня.

– Там у меня в “бардачке” есть салфетки. Если надо, бери.

– Да, спасибо. – Она отыскала в перчаточном ящике салфетку, высморкалась в нее. Другой вытерла слезы. Скомкала бумагу, но на дорогу в окошко выбрасывать не стала. И в машине не бросила. Сунула в собственную сумочку. Почему-то это ужасно понравилось Диме. Нервы его после длинного, похмельного, странного дня были напряжены до чрезвычайности. В таком состоянии он обостренно замечал самые незначительные детали (и порой умилялся им).

– Скажи, – осторожно спросил Дима, – а кто твою маму сбил?

– Я не знаю.

– Машина не остановилась?!

– Нет.

– А милицию вызывали?

– Я не знаю.

– Не знаешь?!

– Ну, понимаешь, Дима, я же мамой занималась! В “Скорую” звонила. Слава богу, что они быстро приехали. Всего минут через десять. И сразу – сюда. В смысле – в Склиф. Я тоже вместе с мамой поехала.

– Она в сознании была?

– Нет. Только дышала тяжело.

– Ну а ты не слышала, что соседи говорили: кто ее сбил?

– Слышала. Краем уха.

– Ну?

– Говорили, что какая-то иномарка. Или “Жигули”, ну, новые какие-то, которые не квадратные…

– Какая иномарка? Какие “Жигули”? Модель? Цвет?

– Не знаю я, Дима. Я же говорю: я сразу в больницу поехала.

Еще пару минут они проехали в молчании. Езда по ночным московским проспектам – совсем не та, что дневная: лети себе по темной дороге. Только к антирадару прислушивайся. И посматривай, чтобы не выбежал под колеса пешеход: в октябре, когда ночи темны, но снег еще не выпал, люди на дороге особо неприметны.

– Значит, водила, сволочь, не остановился… – задумчиво проговорил Дима. – Надя, я, пожалуй, у тебя ночевать останусь. – И скосил на нее глаза: покраснеет или нет.

Она куснула губу, бросила на него удивленный Взгляд – и опять начала краснеть. Дима, наслаждаясь произведенным эффектом, проговорил:

– Я на твою честь покушаться не собираюсь. – Она гневно дернула подбородком. – Я хочу соседей твоих расспросить. Вызывали на происшествие милицию или нет. И какая машина твою маму сбила. Как выглядела, с какой скоростью ехала… Но сейчас, – он указал пальцем на кругленькие часы на панели “шестерки”, – час ночи. Если я пойду с расспросами сегодня, соседи твои меня пошлют. И будут правы. Ну а завтра с утра я с ними потолкую.

– Ты что, – с оттенком восхищения проговорила Надя, – хочешь сам найти этого урода-водителя?

– Возможно. А еще я хочу понять: случайное ли это совпадение. Пять дней назад какие-то подонки убили мою мать. А сегодня покушались на твою.

– Покушались? Ты правда думаешь, что на мою маму – покушались?

Дима только плечами пожал:

– А кто его знает?

…Вот таким образом Дима оказался в квартире Нади и тети Раи Митрофановых. Они с Надей поели “пасты болоньезе”, Дима с огромным удовольствием выпил бутылку темной “Балтики”. Затем Надя постелила ему свежее накрахмаленное белье – в комнате тети Раи. Дима разделся до трусов, рухнул и прокричал на кухню Наде:

– Будильник мне на девять поставь!

– Зачем так рано? – спросила через стенку она.

– Главному нашему буду звонить, что я на работу не выйду!

Надя хотела поинтересоваться, не будет ли ему чего за прогул? И правда ли, что у журналистов такой свободный режим? Потом решила спросить, а нужно ли ему, чтобы она его сопровождала, когда он по ее соседям пойдет. И будет ли он звонить в милицию? Через стенку все это спрашивать было неудобно, и она вошла в комнату, где пахло мамой, а в постели при свете ночника лежал почти совсем незнакомый и довольно-таки красивый мужчина. Она открыла рот, чтобы задать первый вопрос, – но… Но Дима уже спал.

Надя тихонько подошла к кровати и погасила ему ночник. Он даже не пошевелился.

Надя. На следующий день, 9 часов 15 минут

Дима вышел на кухню заспанный, всклокоченный, в одних трусах.

Он что, ее, Надю, не стесняется совсем? Как рабыню какую-то?

Просипел:

– Извини. Где у тебя тут кофе? Без него я – труп.

– Есть только растворимый, – сказала она виновато и обиженно. Диме было не до нюансов ее настроения. Он чуть не вырвал из рук банку “Нескафе классик”. Всыпал себе в чашку целых три ложки (“Да он наркоман кофейный!”). Залил кипятком, сахару бухнул. Размешал, стал пить прямо стоя. Надя в сердцах вышла из кухни. Фигуру полуобнаженного Димы меж тем поневоле разглядеть успела. Ничего не скажешь, хорошая фигура. Ножки стройные. И попа тоже. Плечевой пояс развитый: широкий, надежный.

Спустя три минуты Дима (уже в брюках, но по-прежнему голый по пояс) показался на пороге ее комнаты. Кофе действительно оказал на него животворное воздействие. Черты лица разгладились. Взгляд стал осмысленным. И голос прорезался: