Сезон мести - Валерий Махов Страница 11

После этого случая Порфирий возненавидел костоломов Мюллера и полюбил интеллектуалов Шелленберга. Но больше всего он возненавидел преступность — и непредвиденную, как в случае с ним, и организованную, как в случае со страной. И дал себе обет беспощадно с нею бороться! Он сам предложил своему спасителю Антону сделать его негласным осведомителем, то есть секретным сотрудником. Сексотом. Ничего личного. Хотя формулировка неверная. Все личное!!!

— …Ошибаетесь, дражайший Антон Януарьевич, ошибаетесь. Ну а о руководстве вашем и говорить нечего. О них в свое время один неглупый юрист сказал: «Узок круг этих революционеров, далеки они от народа». Маньяк наш, батенька, не из-за сокровищ их нафталиновых кровушку им пускает. Тут дело в другом. Коллекционеров в нашем городе пруд пруди. А коллекционеров с прошлым — единицы.

— Что это вы, Порфирий Степанович, заладили: «Прошлое, прошлое»? Либо обоснуйте свои выводы, либо идите сами знаете куда и не возвращайтесь, покуда чего-нибудь не нароете.

— Тихо, тихо, голубчик, успокойтесь, так недолго и в больницу на соседнюю коечку со Стороженко угодить. Сей же час все обосную, да еще пристыжу, а не ровен час и сатисфакции потребую. Ну так вот, после убийства коллекционера, как правило, исчезает либо вся коллекция, либо самые дорогие и ценные для хозяина экземпляры. А у нас, заметьте, еще ни один не выплыл. Ни на таможне, ни у перекупщиков, ни у других собратьев по цеху. Наши коллекционеры еще не так развращены, как ихние, чтобы украсть Джоконду из Лувра и каждый вечер в подвале самому до самой смерти любоваться, будучи счастливым оттого уже, что не надо разгадывать тайну ее улыбки. Какая разница, все равно ведь улыбается только для меня. Наши, батенька, они из другого теста. Такой заприметит вещицу, неделями не ест, не спит, торгуется до хрипоты, руки заламывает, пену с губ дрожащих сбивает, ну а уж ежели купит, куда все и делось. Фуфаечку-телогреечку, молью траченную, валеночки катаные, шашелем битые, на дубленочку канадскую да туфельки «саламандра» меняются. И сам осанистый и хлебосольный — ну чисто композитор Мусоргский в последние годы жизни, — и жена в прическе новой. В общем, что твой павлин и цесарочка вокруг вещицы желанной петельки так и набрасывают. А друзья, собратья по диковинному, недавно еще полуподпольному бизнесу, охают да ахают, цены сложить не могут. На бутербродики фуршетные да водочку дармовую так и налегают. И каждый про себя, небось, думает, отрыжку сытую в кулачок пряча: «Какой, к черту, Фаберже, какой Овчинников, Хлебников, Постников, какие братья Грачевы? В лучшем случае братья Знаменские, а то и вовсе сестры Зайцевы». Господи прости, хе-хе-хе. Вот и видится мне, что со следу сбивает вас и начальство ваше нервное, душегубец окаянный.

Но Порфирия Мамина, художника сыска, на фу-фу не возьмешь!

— Я, душа моя, Антон Януарьевич, — продолжил Порфирий, — представитель старой школы провокаторов. Я идейный борец с тайной. Для сыска, если он профессионален, тайны вообще быть не может.

— Что это вас на лирику потянуло, мы от темы уходим.

— Эх, Антоша, Антоша. Вы позволите вас так называть? Ни от какой темы мы не уходим, а чтобы легче было углубиться, позвольте немного истории собственного, так сказать, грехопадения. Вы, Антон, человек молодой и не представляете, какая это сладость — предать. Да, да, да — не удивляйтесь. Сейчас все объясню на собственном примере. Еще в детском саду, будучи совсем маленьким, я вдруг отчетливо понял, что шептать лучше, чем говорить громко. Нет, нет, вы не смейтесь, а выслушайте. Другого раза так поговорить, может, и не выпадет. Опять же, для пользы дела. Так вот, еще в раннем детстве я заметил, что орать, плакать, закатывать истерики — гораздо хуже, чем шептать. Как я мечтал стать вровень с шептунами! Войти в этот избранный круг особ, посвященных и приближенных к уху воспитательницы. О это всеслышащее ухо! Оно потому всеслышащее, что на него пашут сотни всевидящих глаз. Никогда не забуду первую «Иудину» конфету. Как музыкально шуршал фантик, как сладко елось! Да и половое созревание, доложу я вам, было окрашено в необычные тона. Я трижды кайфовал, в отличие от моих жертв. Они ЭТО делали раз, да и то воровато, быстро, сомнительно. А я балдел, подсматривая за ними, когда они во время дневного сна играли в «больницу». Потом невообразимый, ни на что не похожий кайф — донести на несчастных. И наконец апогей, пик, так сказать, коммунизма, высшая точка наслаждения — увидеть финал и узнать, что «зло наказано» и что это твоя заслуга. Это по твоей воле сейчас льются слезы и разбиваются судьбы. Ну а затем советская школа — кузница сексотов и провокаторов. И Павлик Морозов здесь отнюдь не самый яркий пример. Но и там были свои нюансы. Дураки и недоноски совковых идеологических догм рвали глотки на собраниях, били себя в цицки до гематом, клеймя и выявляя. А мы, шептуны, всегда были незримой пятой колонной строя. Правдолюбцы и крикуны надорвали себе глотки и сгинули в небытие, а шептуны — они любому строю нужны и желанны. Вот вы своих осведомителей говорунами зовете, так почему бы лучших из нас шептунами не назвать? А это, доложу я вам, верх несправедливости. Пушкин, написавший «Я помню чудное мгновенье…», так не дрожал, как я над каждым чистым листом дрожу, когда, возбуждаясь от любой буквы, начинаю старательно выводить «Выполняя Ваше задание, источник сообщает…». Источник, милейший Антон Януарьевич, это то, что утоляет жажду познания, источник — это великолепно, это звучит гордо. Как сказал когда-то один очень большой друг всех источников. Ну да бог с ней, с лирикой. Давайте о конкретике.

В это время где-то на первом этаже началась какая-то возня. Послышался женский крик о помощи, который тут же был заглушен, очевидно, чьей-то рукой.

— Господи, даже на нашем прикормленном месте появились браконьеры. Вы останьтесь, а я вниз. Если что-нибудь нароете — дайте знать.

Одним махом преодолев четыре лестничных пролета, Антон едва успел схватиться обеими руками за перила, чтобы не скатиться кубарем на нижнюю площадку.

Справа от лестницы, в затемненном углу подъезда, он увидел, как двое молодчиков удерживали находящуюся в состоянии абсолютной паники от страха и потому вяло сопротивляющуюся женщину. Антон быстро присел и прижался к стене. Черт, нужно выждать. Ну, секунд пять хотя бы.

По характерно сломанному носу у одного и гладким вдавленным ушам другого Антон понял, что перед ним бывшие спортсмены. Их намерения по отношению к женщине были очевидны…

Стоящий за спиной жертвы ублюдок с физиономией питбуля и ломаными ушами крепко держал ее под руки, периодически встряхивая оседавшее тело так, что, казалось, у несчастной вот-вот оторвется безвольно болтающаяся голова. Второй недоносок с продавленным носом, стоявший перед ней, остановил эту болтанку, схватив ее за волосы. Женщина зажмурилась и шумно втянула воздух сквозь сильно сжатые от резкой боли зубы.

Борец, надавив сзади, заставил несчастную жертву опуститься на колени, а боксер уже доставал свое «хозяйство», намереваясь познакомить несчастную со своим богатым внутренним миром в извращенной форме.

— Не вздумай ор поднять, сука. Поняла?

Женщина, глотая обильные слезы, лихорадочно закивала, потом вдруг взвыла, неистово мотая головой и рискуя оставить добрую прядь волос в руке насильника.