Последний еврей из КГБ - Борис Барабаш Страница 10

– Я уже и не помню. Может и знаю. Ты рассказывай. Мне все равно интересно.

– Ну, так слушайте… Где-то в начале весны 44 года, меня вдруг вызывают в штаб полка. Начальник штаба коротко и ясно объявил мне о переводе в другую часть, на ту же должность, командира роты. Ну… Я ответил: «Есть!», и все. Погрузился в эшелон, приехал, принял роту. И шё я вижу? Все люди как-то из Одессы. Если не из города, так из области. Ну, я думаю себе «Шё-то здесь не то!». И точно! Скоро приказ: «На Одессу!» Вот Сталин! Вот молодец! Голова! Сначала сформировал части из одесситов, а потом поставил их в авангард армии. Потому шё за родной город горло перегрызешь! Мы наступали через лиман. Там немец не ждал. Сволочь! Начало апреля было. Холод! А мы шли по грудь в воде. Автомат, снаряжение… Всё несешь над головой. И шёб тихо было! Если тонешь, так молчи! Но немец шё-то учуял. Направил на нас прожектора. А мы уже рядом! Почти у берега. Поздно! Они открыли огонь, но мы уже высадились. И попёрли! Ты шё, шутишь! Одесса рядом! Вот, руку протяни! Кто нас остановит? Немец? Хрен тебе, сволочь! Так Одессу и освободили… Румын в плен не брали… Я сразу, как вошли, побежал домой. А мамы с папой нет. Соседи только спросили: «Рассказать тебе, как мама умерла?» Я сказал: «Расскажите». Они рассказали…

– Мне скажешь, па?

– Нет. Не хочу… Нет их. Даже не знаю, где могила…

Папа замолчал. Мы пошли снова в тишине. Продолжали путь, каждый погруженный в свои мысли. Никому не хотелось говорить. Мама тихо плакала. Я видел. Видно, вспомнила своих. Мне уже было не до фантазий. Только хотелось стать незаметным, чтобы не мешать. Но мама обняла меня, и сказала: «Не дай бог тебе такое пережить!»

– Да… Так вот…, – продолжил отец. – Иду из дома, чувствую, шё-то рука немеет. И шинель шё-то мокрая всё время. Снял, смотрю кровь. Пошел в медсанбат, и там, на пороге, упал в обморок. Представляешь? На сколько я был возбужден!

– А в тебя пуля попала?

– Не, сынок. Два маленьких осколка. Один в руку, другой, куда-то в бок. Ну, в руку – на вылет, а в бок – по касательной. Не страшно. Но, попала инфекция, и началось небольшое заражение. Они меня решили в госпиталь отправить. Тоже неплохо, я тебе скажу. Но я-то думал, шё госпиталь где-то недалеко! А шё оказалось? Чёрти где! Трудно же было после освобождения Одессы куда-то уходить. Я ж был дома! Все мысли были тут… Как говорится, душа. Но… Служба есть служба. В общем, так я попал в тот госпиталь, в Кисловодске. Остальное ты уже знаешь. Американская пропаганда и полковник Лившиц.

– Па! А после занятий в Москве и той командировки в Крым, ты куда поехал?

– Мне дали отпуск. И поехал я к твоей маме.

– Ах, ты, жук! – сказала мама. – А мне сказал, что он из училища. Я еще тогда подумала: «Как это он из училища? Ордена боевые, нашивки за ранение…» А оно вот в чем дело! Рассказывай, папа, дальше. Я так чувствую, что узнаю еще что-нибудь.

– А! Так ты меня еще тогда изобличила? – спросил отец.

– Изобличила! Слова какие! Просто поняла, что ты что-то скрываешь от меня.

– И не обиделась?

– Нет. Ну, тут дело военное. Чего обижаться? Наоборот. Подумала, что ты скромный.

– А шё, нет? Я таки скромный. Самый скромный!

Мы рассмеялись. Идти стало веселее. Мама вспомнила папино фото, где он сидел неестественно боком.

– А чего ты там так сидел, кстати? – спросила мама.

– Чего? Потому шё я на фото был с часами. Добыл я трофейные часы, немецкие. Штамповка. Знаете, шё такое штамповка? Это часы без камней. В нормальных часах используют рубины, как подшипники. В них крутятся валы с шестеренками. А в штамповках вместо рубинов – шиш с маслом. Я извиняюсь. Поэтому они идут хорошо. Но недолго. Если повезет, может, и пару лет. Но мне не повезло. Поносил пару месяцев. И шё я вижу? Вижу, шё я иду, и они идут. Я стою, и они стоят. Хорошие часы! Так пока они еще шли, я решил маме послать фото. Мол, смотри, какой я богатый жених. У меня есть часы! Кто тогда имел часы? Считанные люди. Я пошел к полковому фотографу. Он до войны был большой человек! Работал в газете! И, вот, он меня садит полубоком на табурет. Так, шёбы было видно часы. Еще сказал, шёбы я руку на ремень положил. Получилось неплохо. А когда посылать письмо, фото не влазит! Вот, черт! И шё же делать? Надо обрезать. А шё обрезать? Голову ж не обрежешь! Пришлось обрезать с другого места. Я имею в виду, там, где часы. Поэтому получилось, шё я выглядел на том фото, как немного странный. Или нет?

– А я смотрю на фото, и думаю: «Как я раньше этого не замечала?»

– Шё? У меня был такой вид?

– Нет, нет. Я просто поняла, что ты мне хотел понравиться.

– Ну, да. Я уже тогда имел на тебя виды. Иначе, чего бы я туда к тебе приехал?

– А куда ты приехал, па? – спросил я.

– Твоя мама и моя сестра Аня жили тогда в эвакуации, недалеко друг от друга. В Средней Азии. Где-то возле Джамбула. Я поехал в отпуск к сестре. Но больше времени проводил у твоей мамы.

– Да… Все девчонки мне завидовали. Папа был видный жених! Тогда мужчин вообще не было. Все на фронте. Любой, даже инвалид, был нарасхват. А тут, папа! Обе руки и обе ноги на месте! Но я не была особенно рада, честно говоря.

– Почему, ма?

– Мой отец, твой дедушка, и мой брат – погибли. Папа наш мне нравился, но, если не дай бог, и его не станет… Это же война! Я вообще решила, до конца войны – никаких свиданий, ухаживаний! Не до того. Но тут папа меня нашел. Приехал. Как-то так, все само собой получилось.

– А вы до войны в одной школе учились?

– Да. Только в разных классах. Папа же старше. Он хорошо учился. Только был очень бедный. Даже по тем временам. Худой, как скелет. А брюки у него были сшиты из мешковины. И никакой обуви. Ходил так, босиком, до морозов.

– Ужас! И никто не смеялся?

– Нет. Ну что ты? Тогда над этим не смеялись. Все бедно жили. Ну, кто-то получше. Наша семья, например. Мой папа, твой дедушка, был партийным. Он работал директором маслобойки.

– А что это, маслобойка?

– Маслобойка – это такая мельница, где из семечек давили масло. Поэтому, мой папа мог и семечки выписать, и масло подсолнечное, и шелуху от семечек.

– Шелуху? А зачем она нужна? Я думал, ее выбрасывают.

– Нет. Какой выбрасывают? Она идет, как топливо. Знаешь, как горит? Ух!

– А чего твой папа выписывал? Он же был директор. Мог и так взять, бесплатно.

– Так взять? При Сталине? Тогда, сынок, за это могли и расстрелять.

– Ничего себе!

– Да. Такие были времена. Вот, папа тебе сейчас расскажет, какие…

Но папа шел какое-то время молча. Разговор опять стих. Это меня не устраивало. Хотелось слушать дальше, а родители, как назло, замолчали. Я начал шумно дышать, слегка трепать отца за руку, но все это не имело успеха. Родители были где-то во время войны. В конце концов, я сказал отцу просто: «Па! Ну, рассказывай дальше!» И он продолжил.