Правитель империи - Олесь Бенюх Страница 10

Отец мой, долго, бесконечно долго носила я в себе этот безрадостный рассказ. И вот, наконец, решилась принести его сюда, в этот священный дом Бога.

Как бы я сказала сама о себе в двух словах?

Я самая, самая, самая счастливая женщина во всей Америке. Нет, во всем мире! Я же вытащила самый удачливый билет в лотерее жизни. Мой муж Джерри Парсел. Звучит! Я даже не знаю, есть ли чего-нибудь такое, чего Джерри не может. Думаю, нет. И он меня любит. И я скоро рожу ему сына.

О чем я больше всего не люблю вспоминать? Хм…

Это случилось, когда мне было двенадцать лет. Мы жили тогда на юге Айдахо, в нашем славном «картофельном раю».

Как-то поздней зимой отец и мать уехали в Бойсе на три дня хоронить дальнюю родственницу. Меня оставили дома, чтобы от школы не отрывать, и, конечно, чтобы я за хозяйством приглядела. Ферма наша хоть была и не богатой. а все же лошадей и коров, свиней и овец покормить и попоить надо. Время было не летнее, на ферме кроме нас — никого. Я была в восторге — сама себе хозяйка на целых три дня! А присмотреть за мной мама попросила дядю Линдона, младшего папиного брата. Его ферма была соседней с нашей. Папа и мама уехали днем, а вечером Линдон Мойерс, мой дядя, сорокапятилетний вдовец, прикатил в своем новеньком «шевроле» навестить меня. Я услышала шум мотора и выглянула в окно. Выскочив из автомобиля, дядя радостно закричал: «Привет, племянница! Есть идейка — прокатиться ко мне и там поужинать, а?» «Колоссально!» — крикнула я и, набросив куртку, выбежала на улицу. «Э-э-э, нет, — запротестовал дядя Линдон. — Я хочу, чтобы ты была… как взрослая леди. Как ты думаешь?» «А ужин будет со свечами?» — спросила я. «Разумеется». Тогда ладно, тогда я надену свое лучшее платье, выходное, — сказала я. Игра эта, конечно же, мне сразу понравилась.

Чинно, торжественно мы ехали десять миль до дома дяди Линдона. Он не торопил свою «мощную лошадку» (как он сам выразился). Я гордо поглядывала по сторонам, восседая сзади в бархатном синем платье. И хотя никто нам не встретился, я все равно чувствовала себя королевой. Стол был уже накрыт на две персоны. Дядя зажег свечи и налил вина в большие старинные серебряные бокалы. «А я не захмелею?» — спросила я дядю, беря один из них обеими руками. «Ни за что на свете, герцогиня!» почему-то так стал он меня называть. Я сделала несколько глотков. И мне вдруг стало весело-весело и почему-то смешно.

«Вам в рот попала смешинка, — серьезно заметил дядя. — А ведь обычно герцогини вдет себя весьма степенно». Я еще больше развеселилась. «Дядя Линдон, откуда вам знать? Ведь вы, небось, живую герцогиню никогда и не видали?» — сказала я и залилась смехом. «Видел, — парировал дядя. — Живьем. В кино».

Он заставил меня выпить еще и еще глоток — глоток за папу, два — за маму, три — за бабушку. Ах, как славно мы с ним потом танцевали вальс. И все кружилось и кружилось — и комната, и свечи, и еда на столе. А дядя Линдон все приговаривал: «Герцогиня, вы сводите меня с ума! Провались я на этом месте!» Я еле добралась до спальни. Кое-как разделась и бухнулась в постель, забыв выключить свет. Очнулась, не знаю через сколько, а он лежит голый рядом. И целует меня. И эти поцелуи какие-то жадные, острые, колючие. Не родственные совсем. Я испугалась, заплакала тихонько, говорю: «Дядя Линдон, зачем вы здесь? Мне страшно. Уйдите, пожалуйста». А он отвечает: «Я пришел к тебе как к взрослой леди, герцогиня». И сдирает с меня рубашку. Я царапалась, кричала, ревела. Все впустую. Ничегошеньки у меня в сознании от той жуткой ночи, кроме ощущения острой боли, не осталось. Когда вернулись мои родители, я ничего им не рассказала. А через полтора года внезапно скончался дядя Линдон. Мать и отец были поражены, когда я отказалась ехать на его похороны. А я тайно ликовала! Я знала, что это Господь покарал его за меня…

Да, любила я в колледже одного парня — Джерома. Он не из наших мест. Его родные приехали из Пенсильвании. давно приехали — его дед купил мебельный заводик. А так как у него были золотые руки и такая же голова, дело пошло в гору. Впрочем, деда я никогда не видела. Он умер сразу после второй мировой войны, но и много-много лет спустя иначе как с благоговением о нем в их семье не говорили. Джером был совсем не американский мальчик. Он не играл в футбол или баскетбол, и его родная мать воскликнула как-то в сердцах, забыв, видно, что ее слова слышит посторонний человек: «До чего же ты бестолков в практических делах, Джером. Был бы жив дедушка, он не доверил бы тебе дела и на полдоллара!». Зато не было такого стиха, который бы не знал Джером. А еще он знал всех птиц и все деревья, и все цветы. И ночью на небе он мог отыскать любое созвездие и любую звезду. Подумать только — он был очень сильный, но никогда не дрался, боялся покалечить кого-нибудь ненароком.