Правило четырех - Дастин Томасон Страница 10

С Полом мы познакомились благодаря книге. Наверное, мы встречались и раньше — например, в библиотеке Файрстоуна, на семинаре или на лекциях по литературе, которые оба посещали на первом курсе, — так что, может быть, книга здесь и ни при чем. Но если учесть, что речь идет не просто о книге, а о книге, которой пятьсот лет, и что именно ее изучал перед смертью отец, это обстоятельство приобретает совсем другое значение.

«Гипнеротомахия Полифила», что в переводе с латыни означает «Борьба Полифила за любовь во сне», была опубликована приблизительно в 1499 году неким венецианцем по имени Альд Мануций. [9]«Гипнеротомахия» представляет собой энциклопедию, замаскированную под любовный роман, научное исследование, охватывающее все темы, от архитектуры до философии. Что касается ее стиля, то он и черепахе показался бы неторопливым. Это самая длинная в мире книга о спящем, на фоне которой Марсель Пруст, написавший самую длинную в мире книгу о человеке, съедающем кусок пирога, кажется Эрнестом Хемингуэем. Осмелюсь предположить, что таковой ее считали и читатели эпохи Возрождения. Уже в свое время «Гипнеротомахия» была динозавром. Хотя Альд и был величайшим печатником тех дней, «Гипнеротомахия» — это клубок сюжетов и характеров, не связанных ничем, кроме главного действующего лица, протагониста, аллегорического обывателя по имени Полифил. Суть проста: Полифилу снится странный сон, в котором он ищет любимую женщину. Но способ изложения настолько усложнен, что даже большинство исследователей Ренессанса — а эти люди читают Плотина [10]на автобусной остановке — считают «Гипнеротомахию» мучительно, невыносимо трудной.

Большинство. Но не мой отец. В исторических исследованиях Ренессанса он шел, так сказать, под бой собственного барабана, и когда большинство его коллег отвернулись от «Гипнеротомахии», он-то и взял ее на мушку. Обратил его к этому делу некий профессор, доктор Макби, преподававший в Принстоне историю Европы.

Макби, умерший за несколько лет до моего рождения, был тихим, робким человечком со слоновьими ушами и мелкими зубами, добившимся мировой известности благодаря кипучей энергии и оригинальным взглядам на историю. Внешне непримечательный, он считался важной фигурой в академической среде. На протяжении многих лет его заключительная лекция, посвященная смерти Микеланджело, собирала полную аудиторию, из которой даже мужчины выходили с заплаканными глазами. Но прежде всего Макби прославился как страстный защитник игнорируемой коллегами книги. Он твердо верил, что в «Гипнеротомахии» заключено нечто великое, и побуждал студентов к поиску истинного значения старинной книги.

Один из его учеников взялся за эти поиски даже с большим рвением, чем на то смел надеяться Макби. Мой отец, сын книготорговца из Огайо, появился в кампусе на следующий день после того, как ему исполнилось восемнадцать. За пятьдесят лет до этого мальчики со Среднего Запада стали в Принстоне чем-то вроде модного поветрия благодаря стараниям Френсиса Скотта Фицджеральда. С тех пор изменилось многое. Университет избавлялся от прошлого, в котором был подобием загородного клуба, и, следуя духу времени, расставался с традициями, как со старой любовью. Сокурсники отца стали последними, от кого еще требовалось обязательное посещение церковной воскресной службы, а через год после его выпуска женщины впервые появились в кампусе в качестве студентов. Радиостанция Принстона приветствовала их звуками «Аллилуйи» Генделя. Отец любил говорить, что дух его юности лучше всего выражен в эссе Иммануила Канта «Что такое Просвещение?». По его мнению, Кант был кем-то вроде Боба Дилана 1790-х.

В этом весь отец: стереть историческую линию, ниже которой все представляется напыщенным, искусственным и непонятным. В истории для него существовали не временные линии и великие личности, а книги и идеи. Он следовал совету Макби сначала два года в Принстоне, потом, после окончания, в Чикагском университете, где получил степень доктора философии за исследование итальянского Возрождения, затем в Нью-Йорке, пока ему не предложили читать курс Раннего Возрождения в Университете штата Огайо, на что он без раздумий согласился, так как был рад вернуться на родину. Моя мать, бухгалтер, вкусы которой не ограничивались Шелли и Блейком, взяла на себя после выхода на пенсию деда книжный бизнес в Коламбусе, так что я воспитывался и рос в среде библиофилов, как другие в религиозной среде.

В четыре года мать уже брала меня на книжные выставки и конференции, к шести я научился отличать пергамент от кожи, а к десяти успел подержать в руках шедевр книгопечатания, Библию Гуттенберга. Но я совершенно не помню, было ли в моей жизни такое время, когда я не знал, какая книга является Библией нашей маленькой веры. «Гипнеротомахия».

— Это последняя из великих загадок Ренессанса, Томас, — наставлял меня отец, как когда-то наставлял его самого доктор Макби. — Но еще никто даже не приблизился к ее решению.

Он был прав: никто. И это понятно, потому что лишь по прошествии десятилетий после выхода «Гипнеротомахии» кто-то вообще догадался, что ее нужно разгадывать. Тогда-то некий мудрец и сделал необычное открытие. Если сложить первые буквы каждой главы, они образуют латинский акростих: «Poliam Frater Franciscus Columna Peramavit», что в переводе означает: «Брат Франческо очень любил Полию». Так как Полней звалась женщина, которую ищет в книге Полифил, то и другие исследовали наконец-то начали задаваться вопросом: кто в действительности был автором «Гипнеротомахии»? В самой книге об этом ничего не сказано. Не знал этого и книгопечатник Альд. Однако с некоего момента общим стало мнение, что написал ее итальянский монах по имени Франческо Колонна. В небольшой группе профессиональных исследователей, особенно последователей Макби, укрепилась также точка зрения, что акростих — лишь намек на сокрытые в книге тайны. Целью группы стало найти остальное.