Проклятый манускрипт - Филипп Ванденберг Страница 10

Тебе приснился плохой сон, подумала Афра; но тут в нос ей ударил едкий дым, возникающий от фитилька погашенной свечи, и девушка до смерти испугалась. Прямо рядом с собой Афра услышала сдавленное хихиканье. В спальне было неспокойно. Нет, ей это не приснилось. Афра решила покинуть аббатство утром, на рассвете. Девушка испуганно натянула одеяло на себя. Прочь отсюда, подумала она. И с этой мыслью заснула.

Резкий перезвон, тяжелое звучание колокола, по которому били куском металла, разбудил Афру. Занимался день, и колокольчик звал на первую молитву, к заутрене. Весь путь до церкви Афра проделала, опустив взгляд. За завтраком в трапезной она смотрела прямо перед собой и грызла твердую корочку, не забыв предварительно осмотреть хлеб на предмет наличия странного содержимого.

С первыми лучами солнца внутренний двор ожил. Рабочие принялись за дело, а монахини разделились на группы. Только Афра хотела забрать свой узелок и исчезнуть, не попрощавшись, как путь ей преградила аббатиса. Она протянула девушке руку. Афра увидела у нее на среднем пальце кольцо с крупным голубым камнем, но не отреагировала.

— Ты должна поцеловать кольцо! — повелительно сказала аббатиса.

— Зачем? — наивно спросила Афра, хотя этот обычай был ей хорошо знаком.

— Этого требуют правила ордена Святого Бенедикта.

Афра неохотно выполнила повеление аббатисы в надежде, что та оставит ее в покое. И только девушка выполнила предписание ордена, как аббатиса начала снова:

— Ты молода, и твое лицо светится большей мудростью, чем лица многих из тех, кто живет в этом монастыре. Я подумала и пришла к выводу, что ты должна будешь пройти послушание в скриптории, там, в пристройке рядом с церковью, — правой рукой она указала на окно. — Тебя научат читать и писать, такая привилегия дается очень немногим женщинам.

В голове у Афры пронеслись сотни мыслей. Я хочу уйти отсюда, хотела она сказать, и еще что не выдержит здесь больше ни дня, но, к собственному удивлению, девушка сказала:

— Я умею писать и читать, матушка, а еще знаю итальянский язык и немного латынь, — и, вспомнив о том, какое впечатление произвела молитва по-латыни на мельничиху, добавила: — Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum, benedicta tu in mulieribus, et benedictus fructus ventris tui…

Аббатиса скривилась, как будто наличие образования у послушницы было ей неприятно; но, вместо того чтобы выразить удивление, она набросилась на Афру:

— Признайся, ты — беглая послушница. Что ты себе позволила? Господь тебя накажет!

Тут краска гнева ударила Афре в лицо, девушка начала, повысив голос:

— Господь меня накажет? Не смешите меня! Может быть, за то, что, когда я была маленькой, Он забрал у меня отца, а позже — мать, которая, печалясь о смерти отца, потеряла всякий интерес к жизни? Мой отец был библиотекарем у графа Эберхарда фон Вюрттемберга, он считал при помощи таких цифр, которых в наших широтах никто и не знает. Или вы слышали о миллионе — это тысяча, умноженная на тысячу? Нас было пять дочерей, любой отец уже отчаялся бы, но он научил каждую из нас читать и писать, а меня, старшую, еще и иностранным языкам. Во время поездки в Ульм его лошадь испугалась барабанщика, понесла, и отец сломал себе шею. Через год моя мать покончила с собой. Она бросилась в реку, потому что уже не знала, как прокормить пятерых дочерей. После этого все мы попали в разные места. Я не знаю, где сейчас мои сестры. А вы говорите, Господь накажет меня за это!

Казалось, аббатису вся эта история нимало не тронула. По крайней мере, ни один мускул не дрогнул на ее лице, и с тем же выражением лица она сказала:

— Ну хорошо, тогда ты тем более будешь нужна в скриптории. Мильдред и Филиппа уже стары. Их глаза видят плохо, а руки трясутся оттого, что слишком много писали. А когда я смотрю на твои руки, то вижу, что они молоды и не огрубели, словно Богом созданы для того, чтобы писать.

И с этими словами аббатиса цепкими пальцами схватила Афру за правую руку и подняла до уровня плеча, как крыло мертвой птицы, а потом сказала:

— Пойдем, я покажу тебе наш скрипторий.

Афра ненадолго задумалась, стоит ли ставить аббатису в известность о своих планах: о том, что она не собирается оставаться в монастыре больше ни дня, но потом подумала, что, может быть, будет лучше, если она для вида послушается и выждет удобный момент для побега.

Внутренний двор монастыря, казавшийся вечером таким пустынным, теперь, ранним утром, напоминал муравейник.

Сотня, а может, и две сотни рабочих носили мешки, камни и строительный раствор. Цепочка людей, состоявшая из тридцати сильных мужчин в оборванной одежде, подавала кровельную черепицу до конькового бруса: они бросали друг другу глиняные пластинки и кричали: «Ух!» Грузоподъемный кран с двумя большими рабочими колесами, в котором помещались четыре человека, поднимал стропила к длинной люлечной балке, стонавшей под собственным весом, очень высоко. Команды рабочих, находившихся на перекрытиях, были слышны по всему двору и эхом отражались от стен.

Все это, казалось, нимало не удивило аббатису, и она не обратила внимания на то, что, когда они пересекали двор, к Афре подошел странный человек. Он был одет довольно броско. На его красивых ногах были чулки; левая нога была красной, правая — зеленой. Черный камзол едва доходил ему до колен, а на талии был перехвачен поясом. Желтый воротник и такие же отвороты рукавов придавали мужчине благородный вид. Кроме того, на нем была широкая шляпа с загнутыми вверх ото лба полями. Но что произвело на Афру самое сильное впечатление, так это его туфли с длинными узкими носами из мягкой черной кожи: носки были длиной в добрый локоть и загнуты вверх, и Афра спросила себя, как человек в таких туфлях вообще может ходить.

Она испугалась, когда эта пестрая птица возникла прямо перед ней, преклонила колено, сорвала шляпу с головы, так, что стали видны пышные светлые волосы, и, широко раскинув руки, воскликнула:

— Сесилия! Вы — моя Сесилия, и никто иной!

Только теперь шедшая впереди аббатиса обратила внимание на происходящее и, обращаясь к Афре, произнесла:

— Ты не должна его бояться. Его зовут Альто Брабантский. Он сумасшедший, но художник от Бога. Он уже несколько недель отказывается окончить икону святой Сесилии, потому что у него нет модели.

Альто (ему было около тридцати лет) поднялся. Только теперь Афра заметила, что у него горб.

— Художник может запечатлеть только то, что однажды поразило его, — сказал он. — А, с вашего позволения, Сесилия, прекрасная благородная римлянка, уже более тысячи лет как мертва. И как же мне ею восхищаться? До сих пор силы моего воображения было недостаточно, чтобы придать ей правдоподобный вид. Здешние монашки, с которых я должен писать, больше похожи на святую Либерату, которую Господь снабдил бородой и кривыми ногами, когда ее отец подошел к ней с грязными намерениями. Нет, вы, мое прелестное дитя, вы — первая, кто соответствует моим представлениям о Сесилии. Вы прекрасны.