Белые тени - Иван Дорба Страница 10

— А я тут с вашими генералами воюю!

— Что у вас с ними за сражения? — не понял Хованский, про себя думая, как бы ему хоть что-то узнать о Кучерове.

— Ох, воюю! — продолжал Хранич. — Но есть у меня среди них и союзники.

— Белые генералы, что ли? — рассмеялся Алексей. — Такого, чика Васо, я еще не слышал. Да чего на свете не бывает...

— Тут есть один грузин, генерал-лейтенант Гатуа, умный человек, философ в своем роде, здраво смотрит на вещи и во многом со мной согласен. Вы, белоэмигранты, слепые, ненависть ваша слепа...

— У меня, чика Васо, ни к нашему народу, ни к большевикам ненависти нет, — сказал Алексей, — потому, хоть я и не генерал, но, наверно, буду вашим союзником. Белые сами во всем виноваты!

— Вот и генерал Кучеров называет белое движение роковой ошибкой. Пошли, дескать, против народа, разорили страну, довели до разрухи, до голода, а теперь на судьбу сетуем! А кто тут виноват? Одним судьба досталась черная — каракисмет ее у нас называют, другим — белая, бияз-кисмет... Вот так!

— У коммунистов, насколько я знаю, иной взгляд, — заметил Алексей, — это Ганди и Толстой учили, что в мире нет виноватых. А о судьбе есть и другая пословица: «Человек — кузнец своего счастья». Но дело не только в личном счастье.

Хранич встал, подошел к очагу, раздул пепел, взял пальцами тлеющий уголек, раскурил трубку на длинном чубуке и, усевшись, заговорил:

— Отец мой участвовал в Герцеговинском восстании против турок в тысяча восемьсот семьдесят пятом году. Тогда и женился на русской, потому я наполовину русский. Он научил меня песне декабристов: «По чувствам — братья мы с тобою...» Он вместе с гарибальдийцами кричал когда-то: «Вива ла коммуна!»

Хранич посмотрел на погасшую трубку и задумался. Наступила пауза. Слышно было, как за перегородкой похрапывает трактирщик да ветер завывает в трубе.

Взяв в руки стакан, он утер платком пышные усы и причмокнул:

— Славное вино, наше далматинское, пятилетнее! — и поднял палец. — Нашел и я свое место среди коммунистов... — Он вскинул гордо голову и потеребил ус. — Вызвал меня как-то наш новый начальник полиции и говорит: «Как же так, чика Васо, вы — потомок такой благородной семьи, племич [10]— и вдруг красным заделались! Да ведь если они придут к власти, то вам первому голову снимут! И добро отберут». А я ему отвечаю: «Мне не снимут, а у тебя, хоть ты и крестьянского рода, могут снять. Без нас, дворян, и в России ни одного дела не затевалось. Были и декабристы, были и Герцен, Плеханов, Бакунин. А сколько дворян билось на стороне Красной Армии, сколько их среди советских дипломатов!

Хранич по-молодому, с хитринкой улыбнулся.

— Тут в кадетском корпусе есть у меня знакомый преподаватель, моряк, капитан первого ранга, из немцев, должно быть, фон Берендс. Рассказывал он, как на Балтике и Черноморье матросы своих офицеров топили. Привяжут к ногам камень или железину — и бац в воду. Спускали как-то в Севастопольской бухте водолаза, не успел он в воду уйти, как уже сигналит: «Наверх скорей!» Подняли, видят — человек не в себе, слова сказать не может. Оказалось, под водой попал он в компанию офицеров, которые, стоя на «мертвом якоре», покачивались, размахивали руками и кивали головами, словно о чем-то спорили. А генерал Кучеров на это сказал: «И здесь все мы стоим на мертвом якоре и только руками размахиваем да из стороны в сторону покачиваемся».

— А кто такой генерал Кучеров? — как бы невзначай полюбопытствовал Алексей.

Хранич опять раскурил свою трубку, не торопясь с ответом.

— Мудрый человек, — раздумчиво заметил Хранич, — но большой скептик. Он тут к Требишнице каждое утро ходит.

— До утра немного осталось, — засмеялся Хованский. — Кстати, у нас вино не допито.

— Вы же к нему приехали? — в свою очередь, тоже засмеялся чика Васо. — Вот я вам протекцию и составлю.

2

Генерал Кучеров вставал рано и в любую погоду отправлялся на прогулку по шоссе в сторону Требинье. Пройдя быстрым шагом километра три, он спускался к реке и уже неторопливо возвращался по берегу обратно.

Утро выдалось на редкость погожее. На северо-востоке поблескивала покрытая снегом скалистая вершина Троглава. Купался в солнечных лучах и могучий ее сосед Братогош. Весенний воздух был чист и прозрачен. Высоко в голубом небе парили орлы, а внизу, низвергаясь с десятиметровой высоты, ревела чудо-река Требишница.

И вдруг неподалеку от обочины шоссе заворковал, забил перепел. Генерал остановился, долго стоял насторожившись, как охотник, слушал, улыбаясь, и, казалось, впитывал всем существом красоту мира. Высокий, подтянутый кареглазый брюнет, с небольшой бородкой, прикрывающей шрам на шее, одетый с той особой щеголеватостью, что отличает всегда казаков среднего Дона, он и в самом деле походил на серба из Кучева, как утверждал чика Васо. Впрочем, сам Кучеров был иного мнения. Мать его была из Зимовеской станицы, из семейства Дураковых — так по указу императрицы Екатерины II велено было назвать Пугачевых, а отец — простой казак Потемкинской станицы, «павший за веру, царя и отечество» под Лаояном, кавалер четырех Георгиевских крестов и четырех медалей, посмертно произведенный в подхорунжии.

Увидав у плотины знакомую фигуру рыбака в брезентовом плаще, Кучеров помахал рукой и быстро зашагал по шоссе.

С германской войны он вернулся есаулом, командиром разведки полка и как всякий разведчик был суеверен. Его смущали приметы, он твердо верил в вещие сны. Старая народная примета говорила, что его ждет нечаянность. И этой ночью ему опять приснилось, будто его хочет ужалить змея, ужалить в шею. Этот сон снился ему часто. Он объяснял это тем, что болит старая рана. Как он ее получил, генерал не любил вспоминать, а когда его спрашивали, только сердито отмахивался. На этот раз во сне от змеи его защищала собака. «Змея — враг, собака — друг, — усмехнулся про себя Кучеров. — Но кто же они — друг и враг?»

Прошел добрый час, пока из-за поворота снова не показалась плотина.

У воды с удочкой в руке стоял генерал-лейтенант Гатуа, бывший командир экспедиционного кавалерийского корпуса во Франции, кавалер многих орденов, в том числе и рыцарского ордена Почетного Легиона. Получая от французского правительства приличную пенсию, он жил в Билече ради учившегося в кадетском корпусе сына, единственного и любимого. Худой и прямой как жердь, почти саженного роста, этот необычайно вспыльчивый, на вид суровый человек на самом деле был добрейшим. При знакомстве всех более всего поражали темно-оливковый огромный нос и большие, почти черные от загара заскорузлые руки генерал-лейтенанта. Переняв у французов терпимость к чужому мнению, этот веселый и умный кутаисский грузин был интересным собеседником, внимательным слушателем и гостеприимным хозяином. Он объехал весь мир, встречался с разными людьми и за свою долгую жизнь научился не задавать лишних вопросов, да и себя не ставить в такое положение, чтобы кто-нибудь мог задать их ему. К скороспелым врангелевским генералам он относился весьма скептически, но Кучеров ему нравился, а его резкие, оснащенные железной логикой, порой даже «красные» взгляды приводили Гатуа в восторг.