Смерть сказала: может быть - Буало-Нарсежак Страница 10

В течение трех дней Зина отказывалась отвечать на вопросы, которые задавал ей Лоб. Она пристально смотрела на него. Ее глаза следили за ним, когда он перемещался по комнате. Но, похоже, смысл его слов до нее не доходил. Он заговорил было с ней по-немецки, но и это не пробудило в ней интереса. Вначале он думал, что она молчит из упрямства, гордости. Но тут крылось нечто иное, чего он не мог распознать. Сестра, врач утверждали, что она еще не отошла от шока, и пичкали ее таблетками. Лоб был уверен, что они не правы. Ему казалось, что коль скоро она хотела уйти из жизни, но безуспешно, то теперь она, более или менее сознательно, пыталась укрыться в отрешенности. Отказывалась обращать внимание на тени, перемещавшиеся вокруг нее. Лоб тоже был для нее всего лишь тенью, что его страшно обижало.

Флешель также пришел навестить Зину. Он уселся на постель рядом с ней и положил свою крупную ладонь на ее перевязанное запястье.

— Бедная девочка, — произнес он. — Почему вы мне тогда не доверились? Вы меня узнаете? Это я разговаривал с вами в ту ночь по телефону… Как вы заставили меня страдать!

Голубые глаза наблюдали за ним — глаза человека, утратившего память и силившегося ее обрести.

— Мы вызволим вас отсюда, — продолжал Флешель. — Не правда ли, мсье Лоб?

— Безусловно. У нас много друзей, они с удовольствием помогут вам. Они сделают для вас все необходимое… Здесь вас все любят. Слышите, все…

Зинины губы зашевелились. Оба визитера наклонились к ней. Но Зина прикрыла глаза, так ничего и не сказав.

— Давайте, — сказал Флешель, — как следует вылечимся, а на следующей неделе будем паинькой и обо всем поговорим.

Губы снова зашевелились. Приблизившись вплотную к замкнутому лицу, Флешель напряг слух. Он поднялся, нахмурив брови.

— Что она сказала? — спросил Лоб.

— Что начнет все сначала.

— Я предупредил вас, — с досадой пробормотал Лоб. — Она упрямица.

Флешель присмотрелся к исхудавшему личику, светлым непричесанным волосам с детскими локончиками.

— А ведь она прехорошенькая! — вздохнул он.

— Возможно, и хорошенькая, — ворчал Лоб. — Но какая несносная! Лично я уже просто не знаю, с какого боку к ней подступиться.

— Надо запастись терпением, господин Лоб. Лоб был если и не терпеливым, то упорным.

Девушка сопротивляется. Тогда он станет сопротивляться еще сильнее, чем она. Раз она отказывается говорить, он изведет ее молчанием. Но непременно настоит на своем. Он стал работать в прилегающей комнатке. Изучал архивные папки, не обращая на Зину никакого внимания. Он знал, что ни один его жест не ускользает от ее глаз. Случалось, внезапно отрываясь от бумаг, он встречал ее взгляд — хмурый и в то же время блестящий, и она тут же отводила свои голубые глаза. А он снова погружался в работу как ни в чем не бывало. У Лоба создалось впечатление, что он приручает одичавшего зверька. Когда наступало время лечебных процедур или же приема пищи, он спокойно укладывал бумаги в папку, закуривал сигарету. Он чувствовал, что Зина умирает от желания курить. Но, ни слова не говоря, уходил. Оказавшись за дверью, он, при всей своей благовоспитанности, испытывал желание выругаться, как извозчик. Он помыкал своим «вольво», как бы хлестан его до самого отеля, где бросался под душ. За что же он, собственно говоря, сердился на эту девушку? Сколько бы он ни перебирал возможные мотивы ее поступка, самые очевидные и самые скрытые, ни один из них не был удовлетворительным. Он только обнаруживал в себе нечто сродни мазохизму. «Я мучаю сам себя!» — думал он. И ежедневно посылал ей очередной букет. Зина никогда его не благодарила, и всякий раз он констатировал, что его букет отослан на столик у окна, за которым он усаживался работать. То была война. Он неоднократно звонил Менго.