Кодекс - Лев Гроссман

Эдвард Возный стоял, щурясь на солнце, и поток прохожих обтекал его с двух сторон. День был ясный и жаркий. На Эдварде был серый, очень дорогой, сшитый на заказ костюм, и ему пришлось обшарить кучу наружных и внутренних, больших и маленьких карманов в поисках нужной бумажки.

Клочок, выуженный из мусорной корзины в офисе, имел треугольную форму с прямым углом и рваной гипотенузой. С одной стороны ксерокопированный текст с обрывком фразы «…ввиду того, что все держатели акций…», с другой синей шариковой ручкой записаны фамилия и адрес. Эдвард аккуратно сложил записку и вернул в тот самый кармашек внутри кармашка, где она и отыскалась.

Он взглянул на часы и зашагал по Мэдисон-авеню, переступив через вывороченный из тротуара люк с надписью «НЕ НАСТУПАТЬ». У овощного магазинчика на углу продавец поливал из шланга лотки с капустой и листовой свеклой, распространяя запах влажной спелости. К сточной решетке сбегала дельта сверкающих ручейков. Эдвард, пробравшись между ними, повернул на Восемьдесят четвертую улицу.

Настроение у него было хорошее — по крайней мере он очень старался поддерживать в себе это ощущение. Он находился в отпуске впервые за четыре года с начала своей трудовой деятельности и уже забыл, как это бывает. Можно идти когда и куда тебе хочется и делать что хочешь, когда придешь. Раньше ему казалось, что это должно быть здорово, но теперь он чувствовал себя сбитым с толку. Он не знал, куда себя деть в этот ничем не заполненный промежуток времени. Еще вчера он был по горло занятым, высокооплачиваемым нью-йоркским банкиром по инвестициям, через две недели станет таким же занятым и высокооплачиваемым банкиром в Лондоне. В данный момент он являлся просто Эдвардом Возным и не совсем отдавал себе отчет, кто это такой. Он помнил и знал только одно — работу. Что делают люди, когда они не работают? Играют в игры? По каким правилам? И что ты получаешь, если выигрываешь?

Он вздохнул и расправил плечи. Квартал был спокойный, застроенный дорогими зданиями из камня-известняка. Фасад одного сплошь обвивал плющ от единственной скрученной лозы, толстой, как дерево. Грузчики в комбинезонах сносили по лестнице в полуподвальную квартиру белое пианино.

Заглядевшись на них, Эдвард чуть не споткнулся о присевшую на корточки женщину.

— Если ты собираешься употребить это слово, — резко бросила она, — то сначала подумай как следует.

Подол платья туго натянулся у нее на коленях, одной рукой она опиралась на тротуар, как бегун перед стартом. Лицо скрывали широкие поля кремовой шляпы. В нескольких ярдах от нее седоволосый мужчина с узким как нож лицом (муж? отец?) стоял у грузовика с кофрами и чемоданами, сложив руки за спиной.

— Не будь ребенком, — ответил он.

— Ах, теперь я, значит, ребенок? — возбужденно отозвалась она со смешанным англо-шотландским акцентом.

— Именно.

Женщина взглянула на Эдварда. Старше него, лет тридцати пяти или сорока, бледная, с темными волнистыми волосами, красивая в давно вышедшем из моды стиле, точно актриса немого кино. Эдвард видел бледные верхушки ее грудей в кружевных белых чашечках. Он терпеть не мог такой вызывающей откровенности — все равно что, завернув за угол, попасть в чью-то спальню — и хотел пройти мимо, но ее неуступчивый взгляд приковал его к месту.

— Ну а вы? Так и будете заглядывать мне за декольте или поможете искать сережку?

Он замер, не найдя в критический момент простого дипломатичного ответа. Тут подошло бы все что угодно — изящный отказ, острота на грани приличия, высокомерное молчание, — но он затормозил.

— Да, конечно, — пробормотал он и неуклюже опустился на корточки рядом с ней. Женщина тем временем возобновила разговор с мужчиной — своим мужем, решил Эдвард, — как будто и не прерывала его.

— Лучше уж быть ребенком, чем краснолицым старикашкой.

Эдвард, притворяясь, что внезапно оглох, хмуро разглядывал блестящий цемент тротуара. Он, между прочим, не прогуливайся, а шел по делу.

Он не мог, однако, не заметить, что одета эта пара превосходно. Его профессиональный нюх чуял тут большие деньги. На мужчине — идеально сидящий летний костюм из светлой фланели, на женщине столь же безупречное платье — кремовое, в тон шляпе. Он худощавый, и вид у него несколько буйный из-за пышной седой шевелюры. Лицо действительно красноватое, как после отдыха в тропиках. Чемоданы в кузове сделаны из темно-зеленой кожи с выпуклой, под гальку, фактурой и составляют диапазон всевозможных форм и размеров, от кубических шкатулочек до громадных корабельных сундуков, усаженных блестящими заклепками, и шляпных коробок величиной с барабан-бас. И все это старинное, либо подлинное, либо тщательно стилизованное под старину — от этого багажа веет трансатлантическими лайнерами начала двадцатого века, о чьи борта при спуске на воду в старых выпусках новостей разбивали бутылки шампанского среди беззвучных всплесков конфетти.

У тротуара ждал седан с тонированными стеклами. На багажных наклейках маленькими либо большими буквами значилось одно слово: УЭЙМАРШ.

Эдвард решился нарушить молчание.

— А как она выглядит, ваша сережка?

Женщина посмотрела на него так, словно это произнес бежавший мимо ши-цу.

— Серебро. Застежка отвалилась, наверно. — Она помолчала и добавила без особой пользы: — От Ярсдейла.

Мужчине надоело ждать, и он тоже опустился на колени, поддернув брюки с видом человека, которого вынуждают ронять свое достоинство. К ним присоединился шофер со слабым подбородком — вернее, с прямой линией от нижней губы до воротника — и принялся шарить под лимузином. Швейцар загрузил в кузов последнюю порцию багажа. Эдвард чувствовал, что они разделяют неприязнь старика к женщине и сплотились против нее.

Под правым каблуком Эдварда что-то хрустнуло. Он убрал ногу и увидел раздавленную сережку. Судя по ее уцелевшей сестре-близнецу, при жизни она имела очертания крошечных серебряных песочных часов, а теперь ничем не отличалась от фантика из-под жвачки.

Так этой дуре и надо, подумал он и встал.

— Извините, — сказал он, не вкладывая в это особого чувства вины. — Я ее не заметил.

Эдвард протянул руку с погибшей сережкой. Женщина тоже поднялась, раскрасневшись от долгого сидения на корточках. Он ожидал взрыва, но она повела себя так, будто получила на Рождество как раз то, что хотела. Одарив его сияющей улыбкой, она схватила расплющенную блесточку. При этом он увидел то, чего не заметил раньше: на маленькой мочке ее уха висела готовая сорваться капля крови, и на плече кремового платья виднелось красное пятнышко.