Побег обреченных - Андрей Молчанов Страница 90

Ракитин, цепляясь замерзшими пальцами за режущий перчатки камень, взбирался по круче вздымающегося в вышину колосса, глядя на следующего впереди Градова. Его фигура в нелепо развевающейся куртке, минув край уступа, исчезла, словно поглощенная небом.

А затем навстречу протянулась рука, и Александр, обдирая колени, выполз на небольшую площадку перед расселиной.

Он тяжело привалился к скале, подогнув под себя замерзшие ноги. Закусил побелевшую костяшку кулака. И почувствовал парализующую, тоскливую усталость.

Напротив, в ложбине приземистых гор, с пушечным грохотом сорвалась, заклубилась лавина, пышной солнечной волной стекая в низину. К ногам Ракитина с сухим шорохом скатились мелкие, потревоженные эхом камешки.

Неожиданно к нему пришло далекое, вялое недоумение…

Окруженный чутко дремлющей могучей стихией, в неизвестности, он был отрешенно спокоен, хотя знал – смерть здесь повсюду, и любой шаг может вести к ней, особенно безучастной и неумолимой среди вечности неба и камня.

В ту же секунду мир залил странный, неземной свет, как бы выстреленный сюда светилом; горы вокруг Ракитина качнулись, словно мимо глаз его пронесли увеличительное стекло, и защемило сердце, как при падении с высоты…

Вот он – миг аномалии… Миг выбора.

Прижался щекой к скале, глядя, как взбираются на уступ Власов, Астатти и Дима. Где-то там, за толщей, находился вход в иные миры… Но в благоговение от такой мысли он не впал, наоборот, это представилось настолько естественным, что и любопытства-то не вызывало…

Рубеж, пролегающий в толще гранита, был уже не мифом, не условностью, а явью, постигавшейся им всецело и просто, безо всяких эмоций и уж, конечно, без какого-либо дотошного анализа. Он понял: зачастую анализ – бессмысленное противление тому, перед чем человек заведомо и извечно немощен. И прав летчик: глупо людское бахвальство перед природой и космосом, созданными высочайшим вселенским могуществом. А вычленять себя из общности мира и ставить себя над ним – человек склонен. И один из главных его пороков – в этом.

– Надо торопиться, – прозвучал взволнованный голос Градова. – Вставай, Саша!

И они вошли в проем расселины, в ее мрак, внезапно начавший просветляться какими-то голубоватыми рассыпанными бликами, сливаясь, образующими зарево неуклонно расширяющегося пространства, в котором тонули каменные своды и намечался бесконечный горизонт иного мира, являвшегося из разверзнутой тверди.

– Что за… – послышался за спиной изумленный шепот Власова.

– Ты хотел истины, Коля, – ответил Ракитин. – Вот она: мы в корешке самой большой книги… В исходе миров…

Дрогнуло голубое марево, и явился мир первый: залитая лучами фиолетового светила каменистая пустыня с разбросанными на ней ветхими, ржавыми остовами гигантских механизмов и занесенными песком скалящимися черепами – высоколобыми, с удлиненно-плоскими скулами…

Мир неведомой катастрофы, торжества разрушения и смерти.

Дробясь в наплывающей плоскости перепутанных ломаных линий иного пространства, наваливающегося гигантской перевернутой страницей на съеживавшуюся лиловую звезду, пустыню заслонил последующий мир красных глинистых плато и долин-пропастей с черными полноводными реками, с ажурными мостами, металлической паутиной переплетающимися в высоте белесого неба; и задымленные черные эшелоны, ползущие в неизвестность, виднелись на этих путях, подвешенных над жуткими безжизненными безднами.

А затем явился мир-крепость, мир неприступных стен грязно-песчаного цвета, столбообразных башен, бесконечного лабиринта приземистых извилистых зданий с норками-оконцами, соединенных узкими перемычками переходов, с вязью путаных улочек, по которым двигались сгорбленные фигуры в одинаково черных сутанах…

А после пошла череда темных пространств, где в лиловом свете, озарявшем гранитные иззубренные цитадели, мелькали серые, словно присыпанные пеплом, злобные лики их обитателей, и в одном из них, яростно взирающем на них, увиделся Жрец, беззвучно выкрикивающий проклятия в сторону отступника, Градова…

Но уродливый образ его вдруг распластал своей титанической громадой внезапно возникший город с бесчисленными параллелепипедами гигантских строений, озаренных мириадами разноцветных огней.

И вдруг в сторону этого города неуверенно шагнул Дима, словно очнувшийся от парализующего страха и изумления перед высотами и чуждыми человеку пространствами, словно позванный кем-то туда, в этот город, в таинственное зарево его света, и Ракитин, как все другие, кто стоял рядом с ним на краю мироздания, внезапно почувствовал все мысли уходящего от них попутчика…

В общем-то, земные, нехитрые мысли…

В них были воспоминания о больших мегаполисах Америки, способных лишь жалко пародировать громаду того исполина, что сиял во тьме сливающейся россыпью огней, призывая Диму шагнуть в них, найдя прибежище, спасение и новую жизнь в своем ослепительном, но и мрачноватом чреве, и, поддавшись на немой зов, уверившись в том, что нет для него лучшего и прекраснейшего из миров, Дима устремился вперед, вспоминая с потерянной усмешкой каланчу в Берлине, откуда, с привязанным к ноге амортизатором, он как-то прыгнул головой вниз…

Это было после встречи со связником, офицером ЦРУ, настращавшим агента о соблюдении крайней осторожности в свете последней информации о казненных в застенках КГБ шпионах…

Тогда, летя вниз головой к земле с широко открытыми глазами, слезящимися от напора встречного воздуха, Дима, глядя на вымощенную бетонными плитами, проросшими на стыках травой, площадку, приближающуюся к его лицу, подумал: «Ну и долбанусь… Ну и под расчет!»

– И… под расчет! – выкрикнул он, поглощаемый городом, укрытый им, растворенный, ушедший…

А после вспыхнул свет. Теплый, несказанно ласковый, несший любовь и надежду.

И был в нем шелест молодой чистой листвы, и плеск живых прозрачных вод, и благое отдохновение…

Усталость истерзанных земными грехами и заботами душ… Она ощутилась внезапным тяжким грузом, и смехотворной нелепицей показалась суета далекой, глупой повседневности…

И все они, не колеблясь, шагнули в свет.

В нем исчез Градов, сжав на прощание руку Ракитина, а Александр, продвигаясь вперед, за ним, почувствовал вдруг мягкую, но настойчиво отталкивающую его преграду.

Он продолжал упорное свое движение, но свет отступал, а затем в сознании Ракитина как бы услышались увещевающие голоса тех, кто обитал за искрящейся волшебной пеленой, кануть в которую он жаждал истово, истомленный страстным желанием приобщения к этому родному, любимому миру, таившемуся в глубинах света, миру, внезапно и интуитивно им узнанному, будто дом из полузабытого прекрасного детства, возвращение в который было единственно необходимым, спасительным и отрадным.

Но вдруг свет исчез.

Последние тени исчезающих миров переплелись в вензеле странной печати, утвердившейся на миг и тут же истаявшей в полумраке каменного мешка, и Ракитин понял, что этот вход в миры заперт… Навсегда.