Ведьма Черного озера - Андрей Воронин Страница 9

Пан Станислав хорошо знал своего компаньона и видел, что тот вовсе не намерен его пугать. То, что собирался совершить пан Кшиштоф, с точки зрения самого Шпилевского выглядело разумным и, главное, весьма выгодным поступком. Если бы пан Станислав взял себе за труд заранее обдумать последствия своего предательства, он мог бы предвидеть появление на сцене заряженного пистолета и ни за что не угодил бы в такую глупую и, мягко говоря, неприятную ситуацию. Но что сделано, то сделано; пан Станислав Шпилевский не стал терять драгоценное время, заламывая руки и восклицая: «Ах, что вы затеяли? Как вы можете?!» Вместо этого он резко рванул повод, разворачивая лошадь, и изо всех сил забил каблуками сапог по лошадиному брюху. Одновременно он пригнулся к самой луке седла, надеясь избежать попадания, но расстояние было слишком мало, и его отчаянный маневр не дал желаемого результата. Пан Кшиштоф спустил курок, и пуля, которая должна была разнести Шпилевскому голову, благодаря его проворству и решительности попала ему в бок. Шпилевский покачнулся, взмахнул руками, но каким-то чудом удержался в седле. Пан Кшиштоф, проклиная все на свете, бросил своего жеребца в галоп, жалея о том, что не догадался взять с собой второй пистолет.

Несчастливая судьба пана Кшиштофа пыталась подвести его еще раз. Жеребец, на котором он ехал, неожиданно поскользнулся на мокрой траве и со всего маху грянулся оземь в вихре комьев грязи и вырванной с корнем травы. Огинский успел выдернуть ногу из стремени, и дело ограничилось тем, что он больно ушиб плечо и прокатился кувырком по траве, потеряв разряженный пистолет и выронив кошелек с деньгами.

Он поспешно вскочил на ноги и тут же скорчился от боли. Болело ушибленное плечо, правая рука онемела до самой кисти, и ребра тоже болели так, словно были переломаны. Потом первый приступ боли прошел, и пан Кшиштоф сумел выпрямиться — как раз вовремя, чтобы увидеть, как Шпилевский боком сполз с седла и мешком свалился на землю. Оставшаяся без седока лошадь доскакала до самого оврага, потом повернула направо, замедлила бег, остановилась и стала щипать мокрую траву.

Пан Кшиштоф окончательно распрямился, прогнул спину, глубоко вдохнул и выдохнул. Все у него было цело, он просто слегка расшибся при падении, и даже правая рука уже начала действовать — надо думать, она тоже пострадала не так сильно, как показалось вначале. Откинув полу плаща, Огинский положил руку в перчатке на рукоять сабли и потащил из ножен тускло отсвечивающий клинок. Привычная тяжесть остро отточенной сабли вселяла в душу уверенность и спокойствие. Трус там или не трус, но саблей пан Кшиштоф владел мастерски — так же, впрочем, как всякий польский дворянин, получивший приличное воспитание.

Наклонившись, он подобрал слетевшую с головы шляпу, резким движением нахлобучил ее на лоб и пошел к оврагу, путаясь ногами в длинных полах отяжелевшего от дождевой воды плаща. Его темно-карие, почти черные, столь любимые женщинами глаза, сузившись до двух темных щелок, неотступно следили за видневшейся поодаль кучкой тряпья, серым бугорком выступавшей из мокро поблескивающей травы. Пан Кшиштоф был по горло сыт неожиданностями и сюрпризами. В его пестрой карьере политического авантюриста и мелкого карточного шулера их было предостаточно, но это вовсе не означало, что пан Кшиштоф в восторге от такой жизни. Сюрпризы, подносимые ему переменчивой фортуной, обычно были самого неприятного свойства и давно успели опостылеть пану Кшиштофу хуже горькой редьки. Поэтому-то он и не сводил глаз с лежавшего на земле человека, которому, будь пан Кшиштоф немного удачливее, уже полагалось быть мертвым.

И он не ошибся. Серый бугорок в траве неожиданно зашевелился, привстал, и пан Станислав Шпилевский — раненый, перекошенный от боли, потерявший свой цилиндр, шинель и даже человеческий облик, окровавленный, но, несомненно, живой, — шатаясь, поднялся на ноги.

Пан Кшиштоф грязно выругался и пошел быстрее, а потом и побежал, с каждым шагом сокращая расстояние, отделявшее его от Шпилевского. Последний вдруг нагнулся с мучительным стоном, а когда снова выпрямился, Огинский разглядел в его руке маленький пистолет, до сих пор, очевидно, спрятанный за голенищем сапога. Рука с пистолетом ходила ходуном, описывая в воздухе немыслимые круги и восьмерки. Шпилевский пытался и все никак не мог взвести курок — остатки сил покидали его, уходя из простреленного тела вместе с кровью, но он упрямо возился с курком, не желая признать свое поражение.

Пан Кшиштоф разглядел все это в мгновение ока, и сердце его сжалось в тоскливом предчувствии беды. Мозг словно бы начал стремительно уменьшаться в объеме, готовясь превратиться в микроскопический, панически визжащий от неконтролируемого ужаса комок. Это были до отвращения знакомые симптомы, и пан Кшиштоф, не размышляя, всем своим существом понял, что, поддавшись испугу, непременно испортит так удачно начатое дело. Он страшно зарычал, отбросил мешающий бегу плащ и в три огромных прыжка покрыл оставшееся расстояние. Сабля взвилась в воздух, тускло блеснув в сереньком свете ненастного утра; Шпилевский уронил бесполезный, так и не пригодившийся ему пистолет, упал от слабости на одно колено и загородился от неминуемой смерти скрещенными руками. Страх в душе пана Кшиштофа мгновенно сменился свирепой радостью, острым восторгом безнаказанности. Сабля стремительно и бесшумно рассекла дождливую мглу и хищно впилась в скрещенные предплечья. Пан Кшиштоф услышал глухой скрежет железа о кость и увидел, как отрубленная выше запястья рука Шпилевского упала на траву. Из обрубка фонтаном ударила кровь, Шпилевский протяжно закричал, корчась от невыносимой боли. Огинский снова занес саблю, окровавленное железо еще раз коротко блеснуло на синевато-сером фоне низких дождевых облаков, раздался тупой чавкающий удар, и крик пана Станислава Шпилевского оборвался на высокой тоскливой ноте.

Тяжело дыша открытым ртом, как после долгого бега, все еще непроизвольно содрогаясь, Огинский вытер саблю об одежду убитого и бросил клинок в ножны. Он отыскал и снова набросил на плечи свой мокрый плащ, в последний раз пренебрежительно взглянул на то, что еще минуту назад было паном Станиславом Шпилевским, и не спеша пошел к оврагу — посмотреть, что да как.

* * *

— Однако вы не торопитесь на мой зов, милейший, — проворчал Мюрат вместо приветствия. Сварливые нотки, прозвучавшие в голосе маршала, оставили пана Кшиштофа Огинского равнодушным. Он уже привык к вспыльчивому, неуравновешенному нраву своего высокого покровителя и давно перестал обращать внимание на перепады его настроения. Что бы ни говорил маршал, как бы пренебрежительно ни отзывался о пане Кшиштофе, другого такого человека для выполнения всевозможных грязных делишек ему было не найти, и он это отлично понимал. Поэтому пан Кшиштоф спокойно снял шляпу и поклонился, не забыв придать лицу приличествующее случаю смиренное выражение.

— Я явился, как только услышал, что вы желаете меня видеть, мой маршал, — сдержанно произнес он.

— Ну да, конечно, — уже не скрывая раздражения, пробрюзжал Мюрат. — Я вам верю. Просто вас все утро не могли разыскать. Где вас черти носят, Огинский? Почему вас вечно не оказывается под рукой именно в тот момент, когда вы мне нужны?

Маршал сидел в золоченом кресле с гнутыми ножками и потертой обивкой красного бархата. Нога его, обтянутая тонким шелковым чулком, вытянутая и прямая, как кочерга, возлежала на мягком пуфике, обитом той же тканью, что и кресло, и обшитом по краям золотой бахромой с потемневшими кистями. Вторая нога маршала была обута в высокий ботфорт светлой кожи и упиралась в пушистый персидский ковер, устилавший пол комнаты. В широкой закопченной пасти огромного камина по случаю сырой погоды лениво горели дрова. В комнате пахло духами, табаком, выделанной кожей, а более всего — дымом горящей яблоневой древесины. Пан Кшиштоф пригляделся к лежавшим в камине тонким корявым поленьям и понял, что не ошибся: камин топился дровами, которые, не мудрствуя лукаво, были срублены драгунами прямо в окружавшем поместье фруктовом саду.