Им равных нет - Сергей Зверев Страница 7

– Не беда, – махнул рукой командир. – Привыкать к новому оружию и экипировке все равно нет времени.

– Нам водки не надо, работу давай, – кивнул с пониманием Цыган.

– Да, добры молодцы. Боевая работа, – Ник хлопнул широкой мозолистой ладонью по столу, так что бронзовый письменный прибор подпрыгнул. – Сами знаете, черти из погреба полезли.

– Наслышаны, – хмыкнул Бизон.

– А десант для чего создан? – нравоучительно поднял палец Ник.

– Чтоб чертям на хвост соль сыпать, – с преданностью во взоре, скрывающей врожденное нахальство, произнес Цыган.

– Позитивно мыслишь, Цыган… Казарменное положение. В город без моего разрешения не выходить. Ждать вылета.

– Есть ждать вылета, – кивнул Цыган.

– Ну, давайте. У меня тут еще работы вагон, – махнул рукой Ник.

И взялся за ноутбук, который стоял перед ним, повернув его так, чтобы подчиненные не видели экран. Но они и так знали, что на экране стратегическая игра «Фараон», где необходимо построить город, развив экономику, религии и искусства, отразив вражеские набеги. Ник не признавал стрелялки и военные игрушки, но запал на созидательную стратегию.

Молодые офицеры, переглянувшись и понимающе усмехнувшись, отправились наслаждаться казарменным положением.

Казарменное положение означало дневать и ночевать на территории части, что, впрочем, было не внове, поскольку вся группа проживала в военном городке. Только Ник имел полноценную законную квартиру с пропиской за оградой – в городе Ближнереченске, на окраине которого располагалась воздушно-десантная дивизия. Остальные были приписаны к офицерской пятиэтажной панельной общаге. В прошлом году ее по случаю визита Президента страны и министра обороны отремонтировали – мол, о людях заботимся, все для человека, все во имя человека. В некоторые комнаты с евроремонтом даже присобачили кондиционеры, хоть и примитивные, азербайджанского производства, но вполне бойко гоняющие холод.

По молодости в общаге жить вполне сносно. Там в основном обитала молодежь, недавние выпускники военных учебных заведений. Обычно по вечерам слышались звон стаканов и бутылок, женские писки и визги, музыка. Но сейчас царило напряжение. Дивизия пребывала в готовности к срочной переброске. Здесь никому не надо было объяснять, чем грозит обострение обстановки в Ичкерии.

Казарменное положение помимо прочих радостей означало сухой закон. Обитатели пятиэтажки шатались из комнаты в комнату, трезвые и не слишком веселые. Все разговоры так или иначе сводились к положению в Ичкерии. Почти во всех комнатах бубнили дикторы радио или телевидения, передававшие новости. Люди, которые собрались в этой общаге, пытались понять – воевать им в скором времени или нет. Опять перед ними маячил страшный вопрос – остаться в живых или быть перемолотыми в очередной кавказской мясорубке. Из новостей, газет и Интернета ничего нельзя было узнать толком. Лились какие-то мутные и невнятные сообщения о продолжающихся акциях ичкерских бандитов против правоохранительных органов. Раздавались бодрые заверения политиков о скором и окончательном наведении порядка, от которых мороз полз по коже, потому что было видно невооруженным глазом – обстановка в Ичкерии дрянная, государство и его силовые структуры находятся в растерянности, если не в шоке.

На третьем этаже общаги, в тесно заставленной мебелью и вещами комнате, которую делили Цыган с Бизоном, собралась вся группа. Правда, за исключением командира – тот, как всегда перед перспективой выхода на боевые, в немногие свободные минуты не отходил от болезненно обожаемых им жены и двух дочек, но был готов появиться в течение десяти минут. Майор ловил на лету мгновения семейного счастья, как и все зная – завтра жизнь его опять зависнет на волоске. И кто обрежет волосок – снайпер или осколок мины, или опять перенесет судьба лихая над пропастью, это одному Господу известно.

– Мне кажется, дырка от бублика будет, а не полноценная боевая работа, – лениво протянул Акула, он же капитан Станислав Олейник, сухощавый и жилистый, с внешностью коварного латиноамериканского обольстителя, тридцати годков от роду, лучший сапер, которого можно отыскать на юге России. Чего угодно может заминировать и разминировать: хоть атомный заряд, хоть ржавую морскую мину времен Бисмарка.

– Что за пессимизм? – всплеснул руками Цыган. – Не узнаю своего кровного брата Акулу.

– Попомни мои слова, – Акула отхлебнул из большой глиняной кружки растворимого кофе «Нескафе». – Сейчас буза начнется. Международная общественность. Слезинка ребенка… И наши правители-управители побоятся вздохнуть резко, не то чтобы бомбоштурмовыми ударами Ичкерию слегка подрихтовать. Не дадут нам полноценно отработать… Или вообще ничего не будет. Или станем тянуть кота за хвост, как в первую войну.

– Не тужи, бомбометатель, – махнул рукой Цыган и смочил горло чаем из изящной фарфоровой чашки. – Будет у нас работа, печенкой чую. Все будет по-взрослому. Задавим гидру терроризма в ее логове, на Западе и свистнуть не успеют.

– Надо давить бабуинов, ядрена-матрена, – сонно произнес Фауст, он же прапорщик Степан Филатов, радист группы, кудесник в технике. При разговоре о кавказских проблемах иными рецептами их решения, кроме как «давить сук», «вешать на фонарях» и «четвертовать, как в былые времена», он обычно не радовал. Его отец, терский казак, завещал сыну басурман бить днем и ночью. С гордым вайнахским народом у его семьи были свои счеты: Фауст отлично помнил, как его родственников в Ичкерии выкидывали из домов, расстреливали на улицах некогда исконных казачьих, а теперь ичкерских станиц. – Или мы их, или они нас. И не хрен тут мудрствовать, воздух словесами портить.

– Ты в Госдуму загляни, там начистоту выскажись, – Цыган еще с видимым удовольствием отхлебнул душистый чай, на приготовления которых был мастак домовитый и обстоятельный Фауст.

– Не пустят, сучье племя, – посетовал Фауст, принявшись за горячую картошечку, шипящую на сковороде. – Нет туда ходу простому прапорщику, мать их за ногу.

– Представляю твою речугу в Думе, – хмыкнул Цыган.

– А чего, – меланхолично пожал плечами Фауст. – Я бы им все сказал, что думаю, коленвал им в жопу.

– Да уж кто б сомневался. Только к тебе переводчика пришлось бы приставлять.

– А этим хорькам всенародно избранным чего, теперь по-русски уже в лом говорить? – заинтересовался Фауст. – Теперь они только по-английски кумекают?

– Переводчика с русского матерного, – Цыган подкупающе открыто улыбнулся. – У тебя, как в раж войдешь, из трех слов четыре матерных.

– Это факт, йошкин дрын, – согласился Фауст. – Грешен…

– Тоска, – потянулся Цыган. – Пить нельзя. Народная мудрость не зря гласит: для содействия нутру надо выпить поутру… Сухой закон даже Америку сломал.

– И с дамами облом, – вздохнул сапер. У Акулы сорвалось два свидания аж с тремя девками. Красавчик и ловелас, он исповедовал типичную для человека, от одного движения пальцев которого зависит – жить ему или взорваться к чертям, философию: хватай минуту, пока она не ухватила тебя за задницу. Загулы его стали притчей во языцех. Женщины в очередь выстраивались в его однокомнатную квартиру, которую он снимал для подобных встреч в городе. Обычно спокойный, даже сонный, при общении с женским полом он преображался и начинал так чесать языком, что даже Цыгану становилось завидно. Больше женщин Акула любил только свою рыжую длинношерстую таксу Клеопатру.