Утро без рассвета. Колыма. Книга 1 - Эльмира Нетесова Страница 59

— Послушай, что это с Андреем стряслось? Я его не узнаю. Ни с кем говорить не может. Хамит. Матери грубит, на каждом шагу. Твоя это работа?

— С чего бы такое? Я тут при чем? — опешил Гиря.

— Как при чем? Он же с тобой работает. От тебя и нахватался всего.

— Ошибаешься, Василий Иванович. Парень мужчиной становится. Меняется характер.

— С твоею помощью меняется!

— Это от меня не зависит. А ты чего хотел? Чтоб вырос скользким и сладким как леденец?

— О такой леденец, каким он становится, все мы скоро зубы поломаем.

— Надо переждать это время.

— Нет уж! Мне некогда.

— Но ты не кипятись, я сам с ним поговорю. Узнаю, может что случилось? Ты не лезь пока. А то дров наломаешь, — уговаривал Панкратова Семен.

— Ты понимаешь, я с его отцом всю войну в одном полку прошел. Я хоть и без ног, но жив. А его нет. При переправе через Вислу был ранен. Умирал в сознании. Просил, если повезет мне, о сыне его не забывать. Так-то вот. А у меня не он один. Все село. Весь совхоз в думках моих сидит. И страх, и радость за них ночами спать не дают. Так ты пойми меня. Я за этого — до смерти своей, перед погибшим в ответе. Поговори с ним. Может еще не опоздали мы. Характер ломать сложно. Но он еще мальчишка. Помоги мне, Сем. Уставать я стал нынче… Один не могу управиться.

На следующий день. Гиря пришел в дизельную утром. Андрей, увидев его, немало удивился. Не знал, не догадывался о причине прихода. Ведь двигатели работали нормально. Ремонта не предвиделось. Но поселенец сел у столика. Внимательно смотрел на парня, изменился он. Вон и усы пробиваться стали. И лицо посуровело. Глаза не шныряют по углам мячиками.

— Сядь, Андрей. Поговорить я с тобою пришел.

Парень сел. Удивленно смотрел на Гирю.

— Не нравишься ты мне. Почему такой стал?

— Какой? — покраснел Андрей.

— Ты почему сволочью стал?

— Что? — побледнел парень.

— Что слышал.

— Уж не ты ли меня переделать собрался? На себя бы глянул! Кто ты? Вор!

— Молчи, поганец! — подскочил Гиря. Он схватил Андрея за грудки.

— Щенок! Тебе ли говорить! Я за свое отсидел. За каждую ошибку свою. Кровью рассчитался!

— Ты! Кровью? Молчал бы! — крикнул Андрей

— И кровью! И жизнью! И здоровьем! И не тебе, засранцу, говорить мне гадости! Язык вырву! Я свое отбыл. Прошло. А ты зачем суешься? Куда лезешь? Иль тебе моих ошибок не достает? Сопляк!

— Отпусти меня! Не прикасайся!

— Я тебе покричу! — резкая пощечина сбила Андрея с ног. Он упал на пол. Из носа кровь хлынула. Парень встал. Вышел из дизельной.

— Иди! Беги! Жалуйся! — крикнул вслед Гиря.

Прошло полчаса, Андрей не возвращался. Семен не на шутку испугался. И вышел из дизельной. Андрей сидел у бочки с водой, останавливал кровь.

«Не побежал жаловаться. Значит, крепкий характер будет», — подумал Гиря.

— Иди в дизельную. Чего сопли распустил здесь? — подошел он к Андрею.

— Уйди!

— Я уйду сейчас! Я так уйду! А ну пошел! — рванул он Андрейку так, что тот не вошел, влетел в дизельную.

— Ты говоришь — я вор! Да? Ну, вор! Да только не забывай — бывший! И я у чужих воровал! Но не у своих, как ты!

— Я у своих ворую? — опешил парень.

— Не деньги, как я! Здоровье! Деньги нажить, заработать можно. А ты воруешь то, что ничем не приобретешь. Ты не просто вор! Ты становишься душегубом! Убийцей! И не кого-нибудь, а собственной матери! А это — похуже любого воровства!

— Ты мою мать не трожь!

— Заткнись, поганец! Ее, кроме тебя, никто в могилу не сводит. Была война! Теперь ты! Негодяй! Паршивец!

— Тебе какое дело?

— Мне? Да я тебе, паскудину, душу вытряхну, если ты мать свою гробить начнешь.

— О своей заботься.

— Если бы она у меня была! Да только умерла она, когда я еще ходить не начал. Отец, как и у тебя, погиб. Только в гражданку. С дедом я рос. А матери не помню. Совсем не помню ее. Если бы она у меня была. Эх ты! Я б жизнь свою отдал, чтобы она жила. Моя мать. Я в детстве все пытался вспомнить ее и не смог. Все звал ее. Но она не слышала. Я замерзал в кровати и искал ее, чтоб согреться.

Я был мал. Я рисовал ее. Такою, какой представлял по рассказам деда. В лесу я блудил не раз. Звал не деда — ее! Болел — к ней обращался! Но ее не было! Нет!

Андрейка с удивлением смотрел на Гирю, таким он его никогда не видел.

— У меня не было игрушек в детстве. Была одна. Старый дедов носок набитый паклей. Я его матерью звал. Нарисовал углем глаза, нос, рот. И прятал от деда. От чужих глаз. Я ей рассказывал все. И жаловался. И просил у нее поесть. Ее укрывал одеялом, чтоб не замерзла. Сам себе придумал мать. И грелся. Душою. Да разве тебе это понять! Ведь только она могла уберечь меня от беды. Сердцем, руками своими. У игрушки этого не было! Да и детство прошло. А ты живую мать не ценишь! Ты, не знавший горя, другим его причиняешь! А за что? Тебя разве били чужие люди! У тебя отнимали хлеб? Ты кого отталкиваешь? Чьи руки? А ты имеешь на это право? Так кто из нас больший вор и негодяй. Кто преступник?

Андрей сидел тихо, молча, смотрел в пол.

— Я за свою жизнь, пусть и поганой она была, никогда не сделал зла тому, кто мне добра хотел. А деду не только плохого слова за все годы не сказал, даже помыслом худым не обидел. А мать… Да что там. В лагерях, где все дерьмо в одну кучу было собрано, слово это было свято. Для всех! Понял? Даже там! Где все человеческое давно потеряно. А ты!

— Да я ей ничего плохого не сделал.

— А почему хамом стал?

— Я тебе не обязан отчитываться! — вспылил Андрей.

— Себе отчитаешься. Но только смотри, чтоб поздно не было.

Андрей сник. Сидел в углу стола. Молчал. Семен курил, отвернувшись от парня.

— Ты когда-нибудь любил? — спросил неожиданно Андрей. Гиря даже спиной вздрогнул от неожиданности. Растерялся. Ответил честно:

— Нет.

— Да. Вот я слышал, что без этого человек впустую прожил, — сказал Андрей.

— Хм. Кто это тебе натрепался?

— Все так говорят.

— Ерунда! Как это впустую? Вот, положим, на войне, я тоже слышал, гибли парни. Без любви. Так что зря жили?

— Они — особый случай.

— А в лагерях сколько таких, кто про любовь эту ничего не знал.

— Эти сами виноваты.

— Ишь ты! Виноваты! Много понимаешь!

— А я вот полюбил, — сказал Андрей.

— Что?! — Семен подскочил, словно ему кто-то исподтишка нож и бок воткнул. — Ты что сказал?