Взорвать Манхэттен - Андрей Молчанов Страница 57

То же самое он говорит про Холокост. Меня подобные выводы коробят, но я отмалчиваюсь, − чего возьмешь с убежденного расиста?

Он полагает, что евреи – мировое зло, узурпировавшее власть в мире, ведущее его в бездну, но я думаю, что в бездну нас ведет сама философия сегодняшней цивилизации. А то, что мир управляется исключительно сионскими мудрецами-нацистами, большое заблуждение. Нацистские настроения бытуют во множествах народах, рожденные извечной враждой племен. А вот в нашем Совете, действительно решающим мировые проблемы, заседают не только евреи. Хотя их и большинство. Но ничего каверзного мною в том не усматривается. Весьма толковые и дружелюбные джентльмены. Желающие консолидировать население планеты для его же блага. И главное для них – не расовый признак, а непоколебимый стереотип менталитета, основанный на американских ценностях. То есть, на законопослушании, патриотизме, желании трудиться, зарабатывая как можно больше, платить налоги и бесконечно кредитоваться. Кроме того, следует задуматься, были бы Соединенные Штаты такими, какими они есть, без этого элемента? Уверен, дух этого народа в том самом, что и называется американизмом.

− Диски я посмотрю, − говорит Кнопп. – Но советую быстрее найти этого сукиного сына, и зажать ему в двери причинное место. Готов сделать это лично.

На его фиолетовых губах появляется зловещая торжественная улыбка, и я понимаю, что, возникни такая необходимость, лучшего, чем он изувера, не сыскать.

− Как дочь? – спрашиваю его.

Жена Кноппа умерла несколько лет назад, и теперь он делит дом с дочерью. Она ровесница моей и внутренне они чем-то похожи. Хорошо, что не внешне. У дочери Кноппа лиловая крашеная голова, вся она в татуировках, с железными шарами в носу и губах. Где-то работает, но так, постольку поскольку. Как и моя дочь, свихнута на компьютере. Что Кноппа, как и меня, чрезвычайно раздражает. Компьютер – всего лишь рабочая принадлежность. Как стамеска или кувалда. И я не видел кузнеца или плотника, не способного оторваться от своего инструмента. Нет, эти компьютеры до хорошего нас не доведут.

Роднит же наших дочерей то, что обе плохо, полагаю, приспособлены к жизни. Как и миллионы их сверстников, выросших, будто в теплице.

Вот я, кому пришлось хлебнуть лиха, неплохо приспособлен к жизни. Хотя, вероятно, это не говорит в пользу приспособленности.

Все они дерзкие, неудовлетворенные, равнодушные. С нами, взрослыми, им неуютно: они стараются уйти в себя, как кроты в землю. Не желают, чтобы мы слышали их разговоры.

Они не знают, чем себя занять, отсюда и привязанность к виртуальному зыбкому миру. Они не знают к чему стремиться и кем стать. У них нет кумиров. У меня теперь тоже нет. Но в их возрасте для меня существовали примеры подражания. Я даже обезьянничал, имитируя тот или иной образ. Правда, это прошло. И теперь я предпочитаю оставаться тем, кто есть, хотя, в сущности, не нравлюсь себе и даже не знаю толком, что я такое. Ни один из них не хочет стать ни дипломатом, ни космонавтом, ни председателем банка. Или президентом страны. Пусть, мол, этим занимаются другие. Например, я. И я этим занимаюсь, ибо, увы, ничем другим теперь заняться не сумею. С другой стороны, мир стал куда более рационален и циничен, и у них есть все основания для пессимизма, жаль только, что осознание этого мира пришло к ним так рано. Другое дело, никто из них не противится сдвигу, произошедшему в сознании их поколения. Они освободили себя от цивилизаторского и христианского бремени, наслаждаясь пустыми развлечениями, убивая в себе радость жизни и, кажется, пренебрегая самой смертью. Им чуждо главное − семейные ценности, а ведь они − основа и последняя надежда нашей исчезающей нации, захлебывающейся в своем эгоизме. Впрочем, все это с тем же успехом относится к вымирающей Европе.

Симпатии дочери к Голливуду и отвлеченное устремление к карьере режиссера я поощряю, хотя считаю Голливуд крупным вычетом из культуры цивилизации. Но пускай хоть это… Всякого рода богему я терпеть не могу: насквозь лживый, опьяненный своим успехом и якобы избранностью народ. Если, конечно, успех состоялся. Мы позволяем им существовать в целях нашей пропаганды. По сути же они − подонки и наросты. Все эти звезды, а вернее, метеориты, − абсолютно распущенные типажи. Многие из них погрязли в наркотиках и содомском грехе. Спрашивается, какие высокие образы они способны создать? Простой фермер, сталевар и даже мусорщик мне куда ближе. Они встают рано, ложатся поздно, они в трудах, они необходимы. Любая власть зависит от них. А эти утопающие в роскоши и кокаине знаменитости еще позволяют себе поучать, как надлежит жить. И призывают отречься от собственности, как тот же Леннон, у которого после смерти обнаружилось почти триста миллионов долларов на счетах. И кто, кстати, утверждал, что христианство обречено и непременно отомрет. Туда, дескать, ему и дорога, тем более, что я, как он заявил, сейчас куда популярнее Христа. Таких аналогов много. У русских тоже был провокатор Свердлов, призывающий к равенству и нищете, но, когда он внезапно издох, в сейфе идейного большевика обнаружили кучу краденых бриллиантов и загранпаспорта для всего его революционного семейства.

А что ждет наших девочек, чье сознание исковеркано «новой культурой»? Иногда, заглядывая в будущее, я вижу дочь одинокой, издерганной, возможно, бездетной. Она куда смышленее моей жены, а значит, если выйдет замуж, то будет спать с чужими мужьями, наплевав на своего. А может, никогда и не выйдет. Станет чьей-нибудь подругой, потом подругой другого, третьего, а после − несчастливой матерью, которая будет ладить со своими детьми не лучше, чем я со своими. И я не ведаю, как ей помочь. Я не могу бороться с целым пластом сознания новой эпохи. Сознания, отравленного ядом компьютерных миров. Кнопп в таком же положении. Ему еще хуже. Я бы не потерпел дочь с лиловой головой и с железками по краям всякого рода отверстий.

Мы не общаемся со своими детьми. Мы перекрикиваемся с ними через пропасть. Между нами не разница поколений, а разница эпох. Докомпьютерной и послекомпьютерной. У нас разный архетип. Мы сосуществуем, потому что нам некуда друг от друга деваться. Я слышал версию, будто в загробном мире души людей собираются в общности сообразно тем временам, когда они были на земле. Там, видимо, попросторней.

− Я не знаю, что ее интересует и интересует ли ее что-либо, − откликаясь на мои мысли, произносит Карл.

− Замуж не собирается выходить?

− Она выходит.

− Да?!

− Да, понемногу, − усмехается он. − Я отдал ей половину дома, так что… Встречаемся на кухне. Не понимаю… − Горько качает головой. – К ней ходят волосатые дохляки в пиджаках из змеиной кожи, в ковбойских сапогах и в каких-то железных цепях до пупа. Я тут говорил с одним. Он не знает, чем вольт отличается от ампера. В их головах – мрак. Мне кажется, поменялось качество не только вещей, но и людей. Германскому и английскому всюду предпочли китайское. У меня коллекция уникального инструмента. Бесценного. Изобретенного лично мной. Я с ужасом думаю: что с ним будет, когда я помру?