Мертвый сезон - Андрей Воронин Страница 55

– Да как ты не поймешь, я не чего-то конкретного боюсь, а вообще... Ну, как некоторые темноты боятся или, скажем, высоты. Ну, не подводный я человек! На свободной воде еще куда ни шло, а тут у меня прямо мурашки по коже бегают. Ничего с собой не могу поделать, это от меня не зависит.

– То есть мне одному туда идти?

– Да нет, конечно. Пойдем, раз надо. Это я так, к слову...

Юра внимательно вгляделся в его лицо, и в рассеянном свете мощного фонаря оно показалось ему бледным и осунувшимся. Парень был жидковат для такой работы, но другого под рукой просто не было. Юра мог, не сходя с места, назвать по именам два десятка опытных, бывалых дайверов, для которых такая прогулка была совершенно плевым делом, но ни один из них не был посвящен в дела "Волны" и ее хозяев, и посвящать их в эти дела никто, естественно, не собирался. Кокоша, напротив, был в курсе, и начальство ему доверяло, но вот опыта сложных погружений у него было маловато – можно сказать, не было совсем, и, как теперь выяснилось, он к приобретению такого опыта даже не стремился.

Юра, который с малолетства не вылезал из воды и чувствовал себя в ней буквально как рыба, этого не понимал. Высоты он не боялся, темноты тоже и потому по-настоящему представить себе, что такое фобия, не мог. Слышал, конечно, что так бывает, читал в специальной литературе и не раз сталкивался на практике, но сам ничего подобного никогда не испытывал и относился к людям вроде Кокоши с брезгливым сочувствием. Впрочем, осуждать он их не осуждал даже мысленно – они же не виноваты, что такими уродились! Можно осуждать человека, который спьяну засунул руку под кузнечный пресс или шагнул под трамвай, – сам, дескать, виноват. А врожденные отклонения – дело другое, тут надо быть снисходительным...

В душе у него шевельнулось неприятное воспоминание о временах, когда он думал иначе и не мог отнести снисходительность к числу своих добродетелей. Он тогда был молод, уверен в себе и твердо верил в целительную силу приказов, которые, как известно, не обсуждаются. Если приказано тебе: встань и иди, – ты должен встать и идти, даже если точно знаешь, что не можешь сделать ни шагу.

А потом произошел тот случай – разразился, грянул, свалился как кирпич на голову, – и оказалось, что далеко не все, что происходит на свете, можно загнать в железные рамки устава и подчинить приказу. Тогда вообще много чего выяснилось и накрепко запомнилось – увы, с очень большим опозданием...

– Не дрейфь, моряк, – сказал он Кокоше, – я же рядом!

Собственные слова опять укололи его холодной иглой воспоминания, которое он старательно прятал в глубинах памяти, не позволяя ему подниматься на поверхность, даже когда бывал пьян. Именно эти слова – точь-в-точь, слово в слово, с точностью до запятой, – он когда-то сказал другому человеку при очень похожих обстоятельствах. И вышло так, что он, капитан-лейтенант Юрий Никитин, благополучно вернулся на берег, а того человека – мальчишку, матроса срочной службы, желторотого юнца с дурацкой боязнью закрытого пространства, – пришлось долго искать по трюмам и отсекам затонувшего в сорок третьем году минного тральщика, и нашли его, понятное дело, уже мертвым. А в ржавое железное брюхо затонувшего корабля мальчишку загнал приказ, а приказ этот отдал капитан-лейтенант Никитин, потому что считал, что человек должен смело выходить навстречу страху и побеждать его в честной драке один на один.

В общем-то, все было правильно. Одного не учел капитан-лейтенант: бывают драки, победить в которых невозможно по той простой причине, что противник заведомо сильнее тебя. Случается, что драться все равно приходится, несмотря на гарантированный проигрыш, но для этого нужна очень веская причина. Комиссия, которая расследовала тот случай, решила, что причина была недостаточно веской, чтобы посылать человека на смерть, и капитан-лейтенант Никитин перестал быть капитан-лейтенантом и превратился просто в Юрия Никитина, штатского человека без определенных занятий. Спасибо, что не посадили, хотя грозились...

– Не дрейфь, – повторил он. – Главное, держись ко мне поближе, и все будет в порядке. Следи за временем. У нас всего по одному баллону, так что рассчитывать мы можем минут на двадцать – двадцать пять. Этого хватит, даже с избытком, проход короткий, хотя в темноте может показаться, что он тянется на целый километр. Следи за мной. Как только выключу фонарь, ты свой тоже выключай – нельзя, чтобы он засек свет под водой. Если окажется, что он там, действуй по обстановке. Только постарайся не становиться между ним и мной, я буду стрелять. Закончим по-быстрому и домой, к бабе под одеяло.

– Слушай, – сказал Кокоша, – а насчет того, чтобы принести голову, это он серьезно, как ты думаешь?

– Я его плохо знаю, – ответил Никитин, – вернее, совсем не знаю. Но на шутника он что-то не похож. Не бери в голову! Там видно будет. В случае чего я сам этим займусь, а ты, так и быть, отвернись. Ну, что делать, если у нас такая сучья работа?! Другой-то нет!

Кокоша пожевал губами, будто собираясь что-то сказать, но промолчал и начал прилаживать загубник, торопясь, как видно, поскорее покончить с неприятной миссией. Никитин немного понаблюдал за ним, а потом тоже вставил загубник и опустил на лицо маску. В душе у него шевельнулось старое, привычное раздражение. Какого черта?! Почему всех надо уговаривать, утешать, водить за руку и гладить по головке? Взялся за гуж – не говори, что не дюж. Понятно, что загорать, развалившись на скамейке у ворот дайв-клуба, не в пример приятнее, чем рисковать собственной шкурой и марать руки, сдирая шкуру с кого-то другого. И деньги от Аршака получать приятно, и разъезжать по городу на собственном автомобиле каждый день с новой телкой... Но за все нужно платить, и непонятно, почему люди раскисают в тот самый момент, когда им выставляют счет. Как будто они ожидали чего-то другого, как будто думали, что за них всю жизнь будет платить кто-то другой. А другому это надо?! Нет уж, дудки, любишь кататься – люби и саночки возить...

Погрузившись, он поплыл вперед, осторожно перебирая ластами и волоча за собой резиновый мешок со взрывчаткой. В мешке оставалось немного воздуха, и он сохранял некоторую плавучесть – не такую, чтобы пробкой выскакивать на поверхность, но вполне достаточную для того, чтобы груз не тянул на дно, мешая плыть.

Луч фонаря скользил по песчаному дну, освещал неровные стены в трещинах и разломах, играл яркими бликами, натыкаясь на поверхность воды. Потом поверхностной пленки не стало, вместо нее над головами угрожающе нависла многотонная масса камня. Под ними по-прежнему был мелкий белый песок, и Юрию некстати вспомнилось, что песок – это результат разрушения горных пород. То есть вот эти мельчайшие, спрессованные течением крупинки сначала были монолитными горами, потом превратились в крупные камни, потом делались мельче, мельче, пока не сделались галькой, а потом и вовсе рассыпались в прах, стали обыкновенным песком.

Каменный потолок опускался все ниже, прижимая их ко дну, давя сверху своей невообразимой массой. Это давление ощущалось почти физически; поймав себя на этом ощущении, Юрий оглянулся, но Кокоша спокойно плыл следом. Правда, выражения его лица Никитин не разобрал (мешала маска), но движения Кокоши были ровными и уверенными, прямо как в учебном бассейне клуба. На всякий случай бывший капитан-лейтенант сделал своему напарнику знак держаться рядом и немного подождал, давая ему себя догнать. Он знал, что впереди их ждет совсем скверный участок, где им придется буквально протискиваться, царапая баллонами каменный свод, и хотел, чтобы в этот момент Кокоша был у него на глазах. Ширины прохода для этого хватало с избытком – каменная щель была горизонтальной, и свет фонарей лишь изредка скользил по ее боковым стенкам.