Принц воров - Валерий Горшков Страница 54

— Ну что вы, полковник!.. Мы делаем одно дело, и, если оно на пользу великому советскому народу, значит, мы живем правильной жизнью.

«Как горец красноречив, хитер как лиса», — констатировал Шелестов, прекрасно осведомленный о том, что, если Берия начинает говорить от имени советского народа, значит, он готовит собеседнику очередную мерзость.

— Товарищ Шелестов, ввиду того, что ваше ведомство выполнило хорошую работу, я вышел с ходатайством к товарищу Сталину о награждении отличившихся ваших людей правительственными наградами. Бесспорно, есть смысл говорить о том, что ваш человек, предоставивший информацию о готовящемся нападении банды, достоин высшей награды советского народа — звания Героя страны. Вы как думаете?

«Не унимается, — улыбнулся в трубку Шелестов, — опять своим болтом в чужой лабиринт лезет», — выдержал паузу и обронил:

— Это вы о ком?

— Бросьте, Шелестов! — рассмеялся своим сочным и грубым смехом Берия. — Я понимаю, разведка, но не между нами же! Только не рассказывайте мне, что вас встретил на улице неизвестный вам мужчина и шепнул о намерениях банды!

— Откуда вы это знаете, Лаврентий Павлович? — оглушенно справился Шелестов.

— М-да… — после недолгих раздумий произнес Берия. — Жаль. Очень жаль. Получить Звезду Героя не на войне — это значит обеспечить себя будущим. Жаль, что между нами нет понимания.

— Лаврентий Павлович, сегодня утром я направил в Кремль представление о награждении отличившихся сотрудников своего ведомства орденом Красной Звезды, указав при этом всех, кто участвовал в операции. На командира подразделения я направил представление о награждении его орденом Красного Знамени посмертно. В моей спецгруппе все герои, Лаврентий Павлович, но это не значит, что всем им после каждой операции нужно вручать звезды героев.

Услышав короткие гудки, Шелестов тоже положил трубку. Его отказ идти на контакт такого рода, какой предлагал Берия, был вынужденным. При варианте Берии нужно было сдавать Корсака, чего и желал главный пенсненосец СССР. Отказать Берии — себе дороже. Но сейчас, после профессионально выполненной операци, Шелестову ничего не угрожало. И нужно было пользоваться хотя бы и временным, но покровительством Верховного. В конце концов, в последнее время все так и движется — не по спирали, как принято в учении Маркса и Энгельса, а по ромашке — «любит — не любит». Берия нынче, кажется, не в фаворе. Завтра в фаворе он будет. Значит, в опалу попадет Шелестов.

В четыре часа, после нескольких десятков звонков из Москвы, Ленинграда и от собственных сотрудников, Шелестов наконец-то получил возможность услышать дорогой ему голос.

— Здравствуйте…

— Помните, где мы с вами весной сорок первого разговаривали о Лао? — металлическим голосом спросил полковник, словно разговор происходил с малознакомым ему человеком, с которым Шелестов расстался не более получаса назад.

— Конечно.

— Я буду там через час.

За «Мерседесом» капитана Шелестова, выехавшего из ворот дома на Невском, последовали две машины. На Литейном, благодаря тому, что сын замначальника военной разведки нарушал все мыслимые правила движения, отстала первая машина. Потаскав вторую по Ленинграду около сорока минут и выжав из нее весь бензин, капитан доехал на топливе вмонтированного, не предусмотренного заводом-изготовителем бака до Адмиралтейства и коротко притормозил. В машину тотчас запрыгнул молодой человек лет тридцати—тридцати двух на вид, и не успел он хлопнуть дверцей, водитель резко взял с места…

Они обнялись, как друзья, не видевшиеся целый век. Шелестов-младший наблюдал за этой встречей, смущенно покуривая в стороне. Будучи горячо и беззаветно любим своим отцом, он впервые в жизни наблюдал тот факт, что отец способен на такие сантименты, как крепкие объятия. Павел Шелестов воспитывался в спартанском стиле, и похвала отца была лучшей лаской для него. Сейчас же, видя, как отец в порыве чувств прижимает к себе незнакомого ему ровесника, Паша испытывал если не ревность, то удивление — точно. Откуда знать ему, привыкшему добиваться всего своим трудом, что отец специально готовил его к этой жизни. Капитан Шелестов никогда не был выкормышем, сынком начальника. Он проходил те же тесты, что и все сотрудники ведомства, он проверялся с тем же усердием, что и остальные. Он был обруган руководством и обласкан им в той же степени, что и любой другой сотрудник. Кто знает, сколько бессонных ночей провел Павел Шелестов за учебниками иностранного языка, сколько лет потратил на овладение науками, и кому дано быть в курсе того, кто и как учил его обращению с оружием, а если такового нет под рукой, то превращению в оружие того, что под рукой имеется? Кто знает… Разве только отец его, полковник Шелестов, строгач, лишенный либерализма, кому доверено управлять военной разведкой СССР в Европе.

Корсака нужно было переодеть. Это не подлежало обсуждению, поскольку вид его был прямо противоположен тому, каковой имеют люди, вызывающие у окружающих доверие. Его следовало накормить и дать ему отдохнуть. Его следовало успокоить тем, что жена и сын его, мыслями о которых капитан Корнеев был одержим все эти две недели, живы и жаждут встречи с ним.

— Я хочу видеть их.

— Остановись, Слава, — приказал Шелестов. — Успокойся и прими свой обычный облик. Курса реабилитации я тебе не обещаю, зато в бане отпаришься за все дни.

Мерку с него снимал портной, обслуживающий весь рабочий штат дома на Невском. Чуть сгорбленный, шестидесятилетний еврей Ицхак Яковлевич оказался на удивление жизнерадостным человеком. Он даже мерку снимал с нового клиента на глазок, щуря второй. Цифры он диктовал своему подмастерью, едва успевающему заносить их в блокнот.

— Пиджак — пятидесятый, рост сто восемьдесят один…

— Сто восемьдесят, — поправил Корсак.

— Я умоляю вас не спо’гить со мной, молодой человек, — не глядя на клиента, Ицхак Яковлевич обошел его со спины, — я обшил в Пите’ге все светское население, и если бы ошибался на целый сантимет’г… г’укав шестьдесят девять… то мне не задумываясь били бы в мо’гду. Мо’гда же у меня, если вы п’гиглядитесь, т’гонута только заботой о детях, кото’гые учатся в Москве на экономистов, дай бог им здо’говья, в бед’гах девяносто восемь… Что же касается вашего г’оста, то, если вы будете и дальше г’аботать на убой, что я вижу из ку’гтки, в кото’гой вы вышли ко мне на подиум, вы ског’о совег’шенно пг’иблизитесь к земле. Во’готник сог’ок один. В соседней комнате Максим Иллаг’ионович сошьет вам ботинки, но только я пг’ошу, я умоляю вас не обманывать его и не утвег’ждать, что ваш номе’г — со’гок четвег’тый. Вам подойдет сог’ок тг’етий, и ни г’азмег’ом больше.

Паша, хохоча, вытолкнул ошеломленного Корсака из примерочной и повел на этаж к отцу.

Слава уже и не помнил, когда ел с таким аппетитом. Привыкший жить на консервах, желудок его ничуть не расстроился за эти две недели, но, когда Ярослав съел две котлеты и выпил два стакана компота, он дал сбой.

Вечером Корсаку, уже вымывшемуся в бане, имеющейся в доме на Невском, принесли готовую одежду. Он долго возился с узлом галстука, долго примерял костюм, когда же вышел из примерочной и взглянул на себя в зеркало, то мгновенно констатировал два очевидных факта. Он похож на лондонского денди — во-первых, и виски его совершенно седы — во-вторых.