Слепой. Танковая атака - Андрей Воронин Страница 5

Если речь шла о встрече с морским патрулем или пиратами, изменить что бы то ни было Ираклий Шалвович не мог – это зависело не от него, а от случая. А вот если опасность притаилась где-то здесь, на борту, устранить ее он не только мог, но и был обязан. У него уже далеко не впервые возникло искушение просто спуститься в кубрик, отыскать среди спящей матросни моториста Молчанова и свернуть ему, сонному, шею, а потом выбросить тело за борт на корм акулам. Он привычно сдержался: стармех по-прежнему был без помощника, как без рук, да и Молчанов, вполне возможно, не таил в себе никакой угрозы.

Докурив сигару и выбросив окурок в море, Пагава спустился в трюм: он давно не проверял груз и ощущал настоятельную потребность совершить это действие – во многом ритуальное, лишенное практического смысла, как всякий ритуал, но такое же необходимое, как намаз для правоверного мусульманина.

Стоя на верхней ступеньке уходящего в темноту крутого металлического трапа, он вдруг почувствовал, как резко, скачком, усилилась снедавшая его тревога. Инстинктивно прижавшись лопатками к стальной переборке, нащупывая правой рукой клапан кобуры, он клацнул рубильником. Забранные проволочными решетками лампы тускло озарили огромное, как ангар для дирижабля, помещение, примерно до половины загруженное джутовыми мешками – если верить маркировке, с зерном пшеницы. Мировая общественность в лице Международного Красного Креста, как обычно, оказывала гуманитарную помощь традиционно голодающей Северной Африке; если бы решение по данному вопросу принимал Ираклий Пагава, восемьдесят процентов населения этого проблемного региона давно бы пошло на удобрения, а оставшиеся двадцать научились бы, наконец, не только плодить нищету и выпрашивать подачки, но и работать. Это создало бы для него лично определенные проблемы с клиентурой, но, когда речь заходила о глобальных проблемах, Ираклий Шалвович готов был слегка поступиться собственными интересами – с тем, разумеется, чтобы наверстать упущенное в каком-то другом месте и каким-либо иным способом.

Интенсивность чувства притаившейся где-то рядом опасности пошла на убыль, когда Пагава убедился в том, что в трюме, кроме него, никого нет.

– Э, генацвале, – обращаясь к себе, вполголоса протянул он, – ты что, темноты бояться начал? Как маленький, честное слово…

Он спустился вниз и, шагая прямо по тугим джутовым бокам, прошел в дальний угол трюма. В трюме стоял памятный с детства запах пыльной мешковины и сухого зерна, из-за дальней переборки доносился ровный гул судовой машины. Этот звук снова напомнил Ираклию Шалвовичу о новом мотористе, и, прежде чем отвалить в сторону помеченный оливково-зеленой заплатой мешок, он еще раз внимательно огляделся по сторонам.

В трюме по-прежнему никого не было. Сквозь наполняющий стальной корпус ровной вибрацией рокот мощного корабельного дизеля слышалось комариное пение готовящейся перегореть лампочки, потревоженная пыль беззвучно вилась вокруг проволочных защитных сеток, напоминая рой микроскопической мошкары. Оставив в покое явно ненужный пистолет, Ираклий Шалвович наклонился и, ухватившись половчее, отложил в сторонку пятидесятикилограммовый мешок. В мешках действительно было зерно – продукт, являющийся стратегическим для любой страны, а уж для разбойничьих республик, наподобие Сомали, и подавно.

За первым мешком последовал второй, за вторым третий. Сдвинув четвертый, Пагава увидел на дне образовавшегося углубления дощатый настил. Потянув за железное кольцо, он откинул деревянную крышку люка, нашарил ногой верхнюю ступеньку приставной лесенки и стал спускаться по ней в кромешную темноту. Когда его лицо поравнялось с настилом, Ираклий Шалвович слегка присел, на ощупь отыскал лампочку и довернул ее в патроне.

Под дощатым потолком вспыхнул свет. Лампочка была сильная, на двести ватт, но достигаемого с ее помощью освещения хватало лишь на то, чтобы с грехом пополам различать очертания предметов и не расшибить себе голову о выступающие металлические части. Стоя на лестнице, Пагава осмотрел устроенный в трюме и замаскированный мешками с зерном вместительный тайник – фактически, построенный из толстых тесаных брусьев и прочных досок огромный бокс, в котором двумя плотными рядами стоял настоящий груз «Стеллы ди Маре». Тусклые блики слишком слабого для такого обширного помещения света неподвижно лежали на окрашенной в защитный цвет броне и длинных хоботах зачехленных орудий. Одетые в рельефную, поделенную на прямоугольники кору динамической защиты приплюснутые купола башен напоминали панцири гигантских черепах, отполированные прикосновениями земли траки гусениц поблескивали в сумраке, как потускневшие зеркала.

Это были обломки рухнувшей империи, щепки грозной стальной дубины, некогда державшей в страхе всю Европу – порядком устаревшее, но по-прежнему смертоносное оружие, в здешнем захолустье все еще способное сделать своего нового хозяина грозой околотка. Это был мощный козырь в бесконечной партизанской войне за контроль над горсткой разбросанных в горячих песках оазисов или клочком выжженной солнцем саванны, бронированный кулак будущего вторжения, непобедимый до тех пор, пока кто-нибудь – да хоть бы и тот же Ираклий Шалвович Пагава, например, – не подкинет противной стороне пяток оснащенных ракетами класса «воздух – земля» боевых вертолетов. За этим дело не станет; равновесие, таким образом, будет восстановлено, а что до крови, которая прольется, так ведь она же африканская – а эти африканцы как передохнут, так и расплодятся. А не расплодятся, так и не надо, их и так чересчур много… И потом, если не Ираклий Пагава, то кто-нибудь другой займется такого рода грузоперевозками, а если никто ими не займется, если перекроются все лазейки и щели, через которые в Африку непрерывным потоком поступает оружие, эти макаки возьмутся за ножи и дубины и все равно не успокоятся, пока не повышибают друг другу мозги…

Списанные Т-62 стояли двумя идеально ровными, теряющимися в темноте фальшивого трюма рядами. Их было двадцать; ближние были видны во всех деталях, дальние выступали из мрака смутными приземистыми силуэтами, по мере удаления сливавшимися в темный стальной монолит. Точно такие же, а возможно, что и эти самые машины когда-то с лязгом и скрежетом уродовали старинную брусчатку пражских мостовых; теперь им предстояло побегать по раскаленному песочку и пободаться с финиковыми пальмами. Пагава подозревал, что эксплуатироваться машины будут нещадно и надолго их не хватит, но это было ему только на руку: процесс модернизации российской армии набирал обороты, своей очереди пойти на утилизацию дожидались еще двадцать тысяч танков, и проблем с новыми поставками, таким образом, не предвиделось никаких.

Убедившись в том, что ценный груз никуда не делся, Ираклий Шалвович вывернул лампочку, выбрался из тайника, опустил крышку люка и аккуратно уложил на место мешки с пшеницей. На душе стало чуточку спокойнее, и, выключая в трюме свет, он вдруг почувствовал, что готов уснуть прямо на ходу. На часах было без четверти два, причины противиться этому законному, а главное, вполне разумному желанию отсутствовали напрочь, и, передумав курить, Ираклий Пагава заспешил в свою каюту.