Здесь стреляют только в спину - Сергей Зверев Страница 44

Не знаю, как их, но меня уработали до полной потери чувства юмора. Думать о том, что после обеда страдания вступят в роковую фазу, не хотелось совершенно. Но после приема пищи из «одуванчиков» никто за нами не явился. Текли часы, но засов молчал. Мы тихо радовались. После долгого размышления пришли к выводу, что послабление связано с днем Общины. На вечер намечались празднования, а значит, будут подготовительные мероприятия – без участия заключенных. «Сельхозработы» откладывались, а с учетом вертолета, якобы летящего за нами, и вовсе отменялись.

Потихоньку камера приходила в движение.

– Думай, голова, думай... – метался по стесненным обстоятельствам Борька. – Сколько времени у нас в запасе? Какой вертолет? Кто в нем? Плохие парни? Очень плохие? Как вырваться из поселка?..

Параллельно Борьке метался Турченко, кусал губы и что-то шептал. Сташевич грыз пуговицу, Невзгода пребывала в тоске.

Ближе к вечеру из потолочного оконца полились ритуальные песнопения. У Храма что-то происходило. Распевы чередовались криками, боем в барабаны, истерическими воплями, похожими на камлания. Хлопали хлопушки, трещали трещотки. Иногда наступала тишина, а за ней опять начинались хоровые пения, переходящие в вытье и улюлюканье.

– Думай, голова, думай... – метался Борька.

Часам к десяти веселье достигло апогея. Выплеснулось из круговой площадки и пошло гулять по поселку. Ревели совсем рядом, из оконца сыпалась земля, я кожей ощущала флюиды безумия, летающие по тайге. В нестройном оре различались отдельные выкрики: «Слава Учителю!», «Шестая раса! Шестая ра-аса!» – но общий фон был абсолютно непереводим. Голова шла кругом. Часам к одиннадцати все опять собрались перед Храмом. Началась неистовая молитва – под вокальную партию, исполняемую высокими женскими голосами. По старому регламенту причитания переходили в нестройные песни, вокализы – в рев с боем в тамтамы, и так по нарастающей, до полной потери контроля.

Потом раздался рев падающего с неба вертолета. Понятно, что не вдруг. Но мы оцепенели. Даже Борька, хотя надо отдать ему должное – быстро опомнился. Глаза его заблестели. Он принял здоровое решение:

– Дашок, где твоя леска? Живо сюда... Сташевич, лезвие! Так, все переоделись?

Мы давно переоделись – в свое, родное, «приятно» пахнущее. Почему он этого не заметил?

Две минуты долой. Вертолет продолжал реветь, заглушая толпу. То ли над землей завис, то ли стоял с работающим двигателем.

– Эй, охрана! – забарабанил в дверь Борька. – Вы посмотрите, что наделали! Бабу укатали насмерть! А ну, отверзай скрипы!

Мы с Невзгодой отошли подальше, улеглись на тряпки. Турченко вытянулся за дверью – на случай непредвиденных обстоятельств.

Борька колотил, сбивая кулаки, пока не загремел засов. Он отошел на шаг и оглянулся. Сташевич кивнул.

Охранник – толсторожий жлобина в рубахе до колен и со вмятиной на скуле – возник в освещенном коридоре, настороженно выставив автомат. За ним мерцал еще один.

– Чего надо?

– Зайди, полюбуйся, баба умирает, – обиженно пожаловался Липкин. – А ведь она – главная свидетельница по делу. Вы чё, ребята, в натуре, не соображаете?

Толсторожий не был лохом. Он сделал знак напарнику – следи, мотнул стволом – отойти (Борька попятился) и со всеми мерами предосторожности шагнул в полумрак.

Леска была натянута между концами арматуры. Хотели на уровне глаз (оба жлоба примерно равновелики), но не рассчитали: охранник ткнулся в леску носом. Впрочем, цели достигли – от неожиданности он на миг потерял ориентацию. Борька орудовал как факир: мгновенно оказавшись в нужной точке, махнул рукой. Лезвие между пальцами – это целая фишка убить подобным образом! Тонкая сталь рассекла горло. Цербер выпучил глаза. Автомат повис на ремне. Задний ничего не понял. Первый сделал шаг, схватился за горло, мотнулся влево, захрипел. На него уже не смотрели. Отработан. За убравшимся объявился второй – в проеме. Глупо открывал рот. Сташевич метнул от плеча – «складишок» воткнулся в грудь чуть ниже шеи. И этот упал не сразу – стоял, будто мысль пришла. Но упал, попробовал бы не упасть... Турченко уже отобрал у первого автомат, метнулся в коридор, стал сдирать ремень с подсумком со второго.

– Уходим. Чисто.

Сташевич выдернул из дрожащего тела нож, вытер о рубашку.

– Ну что, лесные братья-сестры, – Борька поймал брошенный ему «калашников», отвел предохранитель, дернул затвор, – бежим быстро, говорим мало. Мертвых и раненых не подбираем. С богом.

Работали быстро. Женская часть нашего собрания еле поспевала за мужской. Коридор, лестница... Наверху, в полумгле, в узком бетонном проходе – заминка. Загремели выстрелы. Мы с Невзгодой рухнули плашмя. Но сухая команда «вперед» опять нас подбросила. Я перепрыгнула через лежащее навзничь тело; Невзгода нагнулась, подобрала оружие. У дверей – новая заминка. Рассредоточившись по стенам, мы сидели у входа и не решались выйти. Творилось что-то неладное. В поселке сектантов шел бой! Кричали люди. Лаяли «калашниковы», им отвечали то ли «Кедры», то ли «Кипарисы». Рвались гранаты. Невероятно, но команда прибывшего вертолета с ходу вступила в бой с «продвинутыми» отрядами секты.

– Ё-мое, – сдержанно удивился Сташевич, – не тех ждали. Вот так номер, коллеги!

– А нам едино, – отрезал Борька. – И те сволочи, и другие. Тикать надо. А то прорвутся по нашу душу.

– Бежим? – предложил Турченко, подбираясь к косяку.

– Стоп, – притормозил его Сташевич. – По моим наблюдениям, тюрьму охраняли четверо. Не хочу вас нервировать, но один на улице.

Мы к сюрпризам давно привыкшие. Если там охранник, ему не позавидовать. В поселке – бой, в каталажке – тоже стрельба... В какую сторону бежать? Чокнуться можно.

В открытую дверь просматривались елочки, а за ними – глухая стена сарая с сельхозинвентарем. Боковой обзор заслоняли кирпичные подпорки под козырьком. Сташевич стянул с себя куртку, оставшись в футболке с длинными рукавами.

– Дайте автомат.

Поколебавшись, Турченко отдал ему «АКМ». Нацепив тряпье на ствол, Сташевич осторожно высунул его из-за косяка – самую малость, лишь бы шевельнулось. Свинцовый ливень обрушился на подпорку. Несколько пуль прошили камуфляж, превратив его в реющий парус.

– Вот ты где, родимый, – злорадно хмыкнул Сташевич, втягивая «липу». – Держи, – бросил мне куртку, – головой отвечаешь.

Рисковал Сташевич не только здоровьем, но не сидеть же до утра. Красивый бросок с переворотом – и он уже за кустарником, обрамлявшим дорогу к Храму. Хлесткая очередь из кустов – финишная ленточка для бестолковых: справа от двери с болью застонали.

– Вперед и направо, – скомандовал Борька.

До коптильни – шагов тридцать. Дружным гуртом мы перебежали пространство, влетели за железные стеллажи с разделочными тумбами. Сташевич ввалился последним; тяжело сопя, набросился на меня с претензиями: