Оружие для Слепого - Андрей Воронин Страница 40

И все собравшиеся в кабинете, разве что кроме режиссера и оператора, словно забыли о том, что они на работе: им было просто интересно, они были очарованы старым человеком, сохранившим свежесть ума и чистоту мысли.

Оператор сменял кассеты, уже дважды перезаряжали аккумуляторы в камере, а Лебедев продолжал говорить. Он даже встал из-за стола, забыв о том, что его снимают. Оператор в растерянности глянул на режиссера, тот предупредительно поднял руку: мол, снимай как есть.

Лебедев подошел к книжной полке, привычным движением снял книгу, и вся английская съемочная группа только глаза вытаращила, когда он принялся цитировать Шекспира в оригинале. К тому же цитаты ложились в контекст разговора так, будто великий английский драматург писал специально для академика Лебедева, чтобы подтвердить правильность его рассуждений.

Наконец журналисту удалось вклинить еще один вопрос:

– Кого же из сегодняшних российских генетиков академик может считать своим преемником?

Лебедев помедлил, на его лице появилась счастливая улыбка. Этого вопроса он ждал! Академик вернулся к письменному столу, сел и вздохнул.

– Это отдельный разговор, нужно промочить горло, потому что говорить мне придется долго, – и он поднял пустой стакан.

Тут же Надежда Алексеевна принесла чай. Ассистентка режиссера, молодая красивая женщина, перехватила супругу академика, когда та со стаканом выходила из кабинета.

– Позвольте, я похозяйничаю.

– Академик любит по-особому заваренный чай.

– Если не трудно, то вы меня научите секрету заварки?

Уже когда чай был готов, ассистентка взяла поднос в руки.

– Позвольте мне занести, здесь столько проводов, как бы вам не зацепиться, а я привыкла.

Ловко переступая через провода, она двинулась к столу, старясь не попадать в кадр. Камера оставалась включенной, а академик Лебедев сидел задумавшись, прикрыв глаза, словно бы сосредотачиваясь и набираясь сил для долгой беседы о своем самом любимом и талантливом ученике.

– Знаете, – глядя в камеру, вдруг промолвил он, – хороший ученик – явление редкое. Как говорят испанцы, хороший ученик – как ворон, должен выклевать глаза своему учителю. Обижаться на него за это не стоит, иначе прогресса не будет.

Стакан в массивном серебряном подстаканнике появился на столе. Академик с любовью посмотрел на него, сделал глоток, затем позвенел ложечкой и еще несколько раз приложился к краю стакана. Собрался с мыслями и принялся говорить о Кленове, избегая упоминать тему его сегодняшних исследований.

Четыре часа продолжалась съемка. Все устали. Бодрым себя чувствовал лишь Иван Николаевич Лебедев.

С ним давно такого не случалось: ему так хотелось выговориться, словно он понимал, что это, возможно, последняя съемка и последнее интервью, именно таким он останется в памяти потомков.

Свет погас. Пустой стакан стоял на краю стола.

Английская съемочная группа, в отличие от любой российской, от угощения отказалась, сославшись на то, что у них еще много работы, что надо успеть снять виды Москвы, пока не зашло солнце, снять те здания, в которых работал академик Лебедев, а также тюрьму, где сидели советские генетики.

– Вот и все, – с облегчением произнес академик, когда захлопнулась дверь, тут же снял пиджак и расслабил узел галстука. – Ну, как я? – обратился он к дочери.

– Папа, я даже не ожидала, ты был великолепен. Я давно такого не слышала.

– А чего ты, дочь, ожидала? Старческого маразма?

Есть еще, дорогая, порох в пороховницах.

– Да, папа, есть. Мы с мамой тобой гордимся.

– Видел бы меня Кленов, думаю, и он бы сказал обо мне что-нибудь хорошее, – вздохнул Иван Николаевич.

– Чего это он не звонит? – спросила Вера. – Уже недели две ни одного звонка.

Старый академик хмыкнул:

– У него серьезная работа. Полагаю, скоро позвонит, когда захочет меня обрадовать и удивить. Он все пока держит в секрете, когда мы с ним последний раз разговаривали, ни словом не обмолвился. Но меня провести невозможно, я слышал, как дрожит его голос, как бьется его сердце…

– Брось, папа, может, у него что-то личное.

– Я тебе точно говорю, скоро все ахнут. И съемочные группы со всего света будут ездить не ко мне, а к Виктору. Мое время прошло, сейчас его время. И вообще, он очень похож на меня.

– Ты говоришь так, словно он твой сын.

– В некотором смысле, да. Я им горжусь. А вообще, честно говоря, я устал, у меня даже голос сел. А ведь раньше полдня мог читать лекции, и хоть бы что.

– Чего же ты хочешь, папа, возраст!

В двери появилась Надежда Алексеевна с сияющим, вычищенным до блеска подстаканником.

– Смотри, – обратилась она к мужу, – сияет, как новый. Прямо как ты сегодня.

– Значит, хорошо, он не затмил моей славы в кадре. А вообще, честно признаться, я себя неважно чувствую. Переутомился, наверное…

Дочь с женой заставили Ивана Николаевича при-, лечь. Вера принесла подушку, плед, заботливо укрыла отца и, тихо притворив дверь в кабинет, вышла в гостиную. Там Надежда Алексеевна показала дочери конверт с деньгами, полученными от английской съемочной группы за длинное интервью.

И именно в эту минуту зазвонил телефон. Надежда Алексеевна взглянула на аппарат недовольно: надо же, только Иван Николаевич улегся, а тут звонок. Она быстро сняла трубку, прижала к уху и почти шепотом произнесла.

– Алло!

– Здравствуйте, Надежда Алексеевна!

Жена академика узнала голос Виктора Кленова, и на ее губах появилась улыбка. Ведь только что о нем было сказано столько хорошего, а ее муж – кто-кто, а она это знала – на похвалу был скуп.

– Как там Иван Николаевич? Очень хочу его услышать!

– Виктор, он очень устал. К нам приезжали журналисты из Англии, он с ними четыре часа беседовал.

– А, понимаю, понимаю… Ну, и как Иван Николаевич?

– Блестяще! – сказала Надежда Алексеевна. – Он о тебе, Витя, целый час говорил.

– Как это обо мне? С какой стати?

– Как о своем самом лучшем и самом любимом ученике. А что ты не появляешься? Заехал бы, обрадовал Ивана Николаевича. Он о тебе, кстати, каждый день вспоминает, интересуется, не звонил литы.

– Я бы с радостью, – по голосу Виктора Павловича чувствовалось, что он и в самом деле рад был бы навестить своего учителя, но что-то ему мешает, словно он не волен распоряжаться собой, и звонок – самое большое, что он может себе сейчас позволить.

– Что передать?

– Да ничего, – сказал Кленов, – может быть, вечером я перезвоню.