Каникулы вне закона - Валериан Скворцов Страница 40

В доказательство справедливости изложенных выкладок майор водил концом шариковой ручки по язычкам колокольчиков, свисавших по краям полок с файлами. Такие развешивают в пагодах — чтобы отпугивать бродячих духов. Колокольчики звенели, громче и громче…

Не знаю, сколько времени надрывался телефон, стоявший возле кровати на тумбочке, когда я проснулся. Невольно охнул от боли в распаренных боках, потянувшись за трубкой, в которой сначала услышал всхлипы, а потом голос Ляззат:

— Это ты, Фима?

— Ну, да… Что стряслось?

Часы показывали два ночи. По московским меркам шел шестой час утра.

— Я приеду к тебе, можно?

— У вас, что же, перегружен персонал, некому заступить на пересменок возле меня?

— При чем здесь персонал?

— Двое ужинали со мной здесь, но за отдельным столиком, брезговали… Как раз я пишу Ибраеву жалобу на неприкрытое проявление сегрегации. Ты меня с мысли сбила…

— Заканчивай бумагу, я передам по назначению. Спасибо за повод приехать. Через двадцать минут…

Она разъединилась.

Усман не дает ей заснуть, подумал я. Фрейдизм какой-то посреди казахских целинных степей под завывание пурги. Придется выламываться под психоаналитика после тяжелого и длинного дня… За что, Господи?

Из одеяла я соорудил подобие бедуинского бурнуса, чтобы в надлежащем виде и достойно, лицом к лицу, встретить угрозу, таившуюся в ночном визите, назовем это так, дамы. Я натянул носки и сунул ноги в пенсионерские ботинки. И задремал, потому что стук в дверь застал меня врасплох.

Вплыла с каменным лицом коридорная с подносом, на котором стояли бутылка коньяка, французские плавленые сырки «Смеющаяся корова», несколько банок с минеральной водой и термос с двумя кофейными чашками. Следом предстала Ляззат — в униформе и макияже классической потаскухи. Шубка нараспашку, под ней то ли слишком короткая мини-юбка, то ли слишком широкий кожаный пояс, огромная бляха на груди, обтянутой свитером, фиолетовые шерстяные колготки, полнившие длиннющие ноги до невозможной притягательности. Серебряная помада слоем лежала на губах. Щеки посерели от мороза. В руках — раздувшаяся сумочка итальянской замши, из которой торчала коричневое поленце колбасы в надорванном пластиковом пакете.

Выскользнув из шубы так, что она упала мне на руки, Ляззат плюхнулась на кровать, утонув в продавленном матрасе. Расставленные коленки, в которые она упиралась руками, торчали едва ли не выше ушей.

Свертывая и укладывая на стуле шубу, я почувствовал по её весу, что пистолета в кармане нет.

Протянутая мною сотенная стремительно исчезла в ладони коридорной. Она явно опасалась непредвиденной реакции ночной гостьи и быстро выкатилась за дверь.

— Что это она тебя так боится? — спросил я, чтобы не молчать.

— Догадывается.

— О чем догадывается?

— Кто я… У тебя есть стаканы?

Голос её становился глуше. Голова свешивалась. Волосы распадались на неровный пробор и закрывали лицо.

Ну и ведьма, подумал я и спросил осторожно:

— А кто ты?

— Ты сам-то как считаешь?

— Прошлый раз ты сказала. Дочь Усмана.

— Нет Усмана, стало быть, нет и дочери… Но лить слезы, как прошлый раз, я не буду, не беспокойся. Я по делу заявилась. Согласно приказу…

— Все лучше, чем парочка обормотов, которые пасли меня до тебя, сказал я.

— Парочка пасет в эти минуты твоего московского и моего здешнего начальничков. Состоит при телах… Ты принесешь стаканы или мне самой идти в ванную за ними?

Новость стоила того, чтобы о ней поговорить поподробнее.

— Откуда тебе известно о встрече начальников? — спросил я.

— Я им на стол накрывала. У нас, в «Титанике».

Я не стал спрашивать про ресторан, в котором ибраевская контора снимает кабинет для приемов коллег. Не суть, как говорится. Я прикидывал: стоит ли о содержании переговоров спросить напрямую или пойти действительно за посудой и выцеживать информацию, что называется, стакан за стаканом. И вдруг сообразил, что во мне отвратительно ворочается забытое нечто, в обиходе называемое, если не ошибаюсь, совестью.

— Ляззат, — сказал я, усаживаясь рядом.

— Что?

— Давай я не пойду за посудой, а? Давай… только кофе и все, а?

— Давай, — ответила она и заплела длинную руку мне за шею. — И разговаривать не о чем. Не о чем разговаривать. Ну, какие у нас такие общие дела, чтобы о них болтать? Болтать о смерти… О гнусности… О предательстве… Об этом мы можем…

Она ткнулась лицом в мой бурнус. И вдруг рассмеялась.

— Господи, как ни придешь, ты вечно голый!

Она отстранилась и вернула руку на свое колено.

— Тебя как женщины называют? Кто ты по жизни?

— Шемякин, Бэзил Шемякин, — сказал я, внезапно почувствовав, как глупо звучат рядом эти имя и фамилия. Отчего бы, скажем, не Ричард Косолапов?

— Бонд, Джеймс Бонд, верно? — спросила весело Ляззат.

— На такое я не тяну, — сказал я. — Платят меньше. И Оксфорд не заканчивал.

— Потянешь, — заверила Ляззат и стянула через голову свитер вместе с висевшей поверх него подвеской. Помотала головой, укладывая волосы, и швырнула свитер на шубку. Хлопчатую майку украшал огромный заяц, который вонзался передними резцами в сочную морковку.

Наверное, она приметила, как старательно я не гляжу на зайца. И, смеясь, вернула свою руку на мою шею.

— И давай кофе не будем тоже, — сказал Ляззат.

— Минералку?

— Да ничего не будем… Ибраев сказал твоему, что так и не сломал тебя как человека и потому не хочет ломать как инструмент… Такие, говорит, стамески где попало не валяются. Так и сказал…

— Что же он мною тесать собирается?

— Не знаю… Ибраев меня к тебе отправил по просьбе твоего… Я должна лекцию прочитать. Про великую тюркскую родину Казахстан, что и как… Чтобы, значит, ты имел представление… И знаешь что?

— Нет, не знаю, откуда же? — ехидно переспросил я. Рука на моей шее мешала, казалась тяжелой. Я поерзал плечами.

— Я почувствовала, что стесняюсь. Стесняюсь идти к тебе…

— Из-за того, что встречаю дам голым?

Ляззат рассмеялась и повесила мне на шею вторую руку, теперь со стороны груди. Потерлась губами о мой бурнус. Когда её глаза, скосившись из-за неловкого поворота головы, оказались против моих, я сообразил, что она стирает об одеяло губную помаду.

— Лекция будет о любви или ограничится дружбой на просторах великой тюркской родины? — спросил я.

И соврал себе, что сердце вдруг зачастило из-за выпитого шлайновского спирта, разведенного растворимым кофе.